Нанеа вылезла из дупла и спокойно направилась к людоедам, даже еще не зная, что предпримет, когда подойдет ближе. Оказавшись возле костра, она вдруг осознала, что у нее нет никакого плана действий и остановилась. В этот самый миг один из людоедов подняв глаза, увидел высокую, статную фигуру в белом одеянии; в мерцании костра казалось, будто она то выходит из густой темной тени, то опять скрывается в ней. Бедный дикарь, который ее увидел, держал в зубах каменный нож; широко раскрыв большие челюсти, он издал самый ужасающий, пронзительный вопль, который Нанеа когда-либо доводилось слышать. Нож, естественно, упал наземь. Когда ее заметили и остальные, лес огласили крики ужаса. Несколько мгновений лесные изгои, не шевелясь, глазели на нее; затем они как испуганные шакалы, ринулись в ближайший подлесок. Те, кого зулусская традиция считала Эсемкофу, в своем же заколдованном доме испугались женщины, которую приняли за духа.

Бедные Эсемкофу! Они оказались жалкими, голодными бушменами, загнанными в это зловещее место много лет назад и вынужденными, чтобы не умереть с голоду, кормиться единственной доступной им пищей. Здесь, по крайней мере, никто их не тревожил, и так как ничего другого съедобного раздобыть в этом диком лесу они не могли, им приходилось довольствоваться тем, что приносила река. Когда казни совершались редко, для них наступали тяжелые времена — оставалось только поедать друг друга. Потому-то у них и не было детей.

Когда их нечленораздельные крики замерли вдали, Нанеа подбежала к распростертому на земле телу и испустила вздох облегчения. Это был не Нахун, а один из их палачей. Как он очутился здесь? Может быть, его убил Нахун? Может быть, Нахун сумел спастись бегством? Это было почти невероятно, и все же при виде мертвого воина в ее сердце замерцал слабый лучик надежды, ибо убить его мог только Нахун — и никто другой. Оставить мертвое тело так близко от своего убежища она не могла, поэтому, поднатужившись, спихнула его в реку, — и оно тотчас же уплыло, подхваченное быстриной. Потом, подбросив хвороста в костер, она вернулась в дупло и стала ждать рассвета.

Наконец в лесу стало чуть светлее; к этому времени Нанеа сильно проголодалась, вылезла из дупла и отправилась на поиски хоть какой-нибудь пищи. Она тщетно проблуждала весь день и только к вечеру вспомнила, что на опушке леса есть большой плоский камень, куда люди, попавшие в беду или заподозрившие, что кто-то околдовал либо их самих либо что-то им принадлежащее, приносят жертвы — съестные припасы для Эсемкофу и Амальхоси. Подгоняемая острым голодом, Нанеа торопливо направилась туда и с великой радостью обнаружила, что плоская скала завалена початками кукурузы, калебасами с молоком, кашей и мясом. Забрав с собой сколько смогла, Нанеа возвратилась в свое логово, попила молока и поела пожаренного на костре мяса и маиса.

Почти два месяца прожила Нанеа в этом лесу, который она не решалась покинуть, опасаясь, что ее схватят и вновь предадут казни. Здесь она, во всяком случае, была в безопасности, ибо никто из ее соотчичей не смел заходить сюда, а Эсемкофу ее больше не беспокоили. Несколько раз она их видела, но они тут же с криками пускались врассыпную. Где было их постоянное убежище — Нанеа так и не знала. Что до еды, то ее хватало с избытком: увидев, что их жертвы принимает некое, как они полагали, лесное божество, благочестивые даятели завалили плоскую скалу своими приношениями.

Это была поистине ужасная жизнь; мрак и одиночество, усугубляемое постоянным горем, доводили Нанеа до грани помешательства. И все же она продолжала жить, хотя и часто мечтала умереть. Поддерживала ее только надежда, что Нахун жив. Но надежда эта была смутная, почти ни на чем не основанная.

Когда Филип Хадден достиг цивилизованных краев, он узнал о предстоящем объявлении войны между Ее Величеством и Сетевайо, королем Амазулу. В атмосфере всеобщего возбуждения никто и не вспомнил о его стычке с утрехтским лавочником, а если и вспомнил, то не счел ее достойной внимания. У него было два добротных фургона и две пары кряжистых быков. Для вторжения в Зулуленд войскам был необходим транспорт; за каждый фургон интенданты готовы были платить по девяносто фунтов в месяц; в случае же потери скота возмещалась полная его стоимость. Хадден не испытывал ни малейшего желания вернуться в Зулуленд, но соблазн оказался для него непреодолим, и он сдал оба фургона внаем, одновременно предложив комиссариату свои услуги в качестве проводника и переводчика.

Его прикомандировали к третьей колонне, которая находилась под непосредственным командованием лорда Челмсфорда, и 20 января 1879 года колонна двинулась по дороге, соединяющей брод Рорке с лесом Индени, и в ту же ночь разбила лагерь в тени одинокой крутой горы Исандхлвана.

Еще днем большая армия короля Сетевайо, насчитывавшая больше двадцати тысяч копий, спустилась с холма Упиндо и также разбила лагерь на каменистой равнине в полутора милях к востоку от Исандхлваны. Костров воины не разжигали, тишину соблюдали полнейшую и, по зулусскому выражению, «спали на копьях».

Среди этой армии был и полк Умситую, численностью в три с половиной тысячи копий. Едва посветлело небо, индуна, возглавлявший Умситую, выглянул из-под черного щита, которым он укрывался на ночь; в густом тумане перед ним стоял исхудалый, с дикими глазами высокий человек в муче и с тяжелой дубиной в руке. Индуна окликнул его, но не получил никакого ответа. Опираясь на дубину, высокий человек оглядывал море бесчисленных щитов.

— Кто этот сильвана (дикое существо)? — спросил индуна у окружавших его начальников.

Они посмотрели на странного скитальца, и один из них ответил:

— Это Нахун, сын Зомбы, до недавнего времени один из младших начальников полка Умситую. Его нареченную, Нанеа, дочь Умгоны, казнили вместе с отцом по приказу Черного Слона, и Нахун, который видел их казнь, помешался: его ум воспламенил Небесный огонь.

— Что тебе здесь нужно, Нахун-Ка-Зомба? — спросил индуна.

— Мой полк отправляется в поход против белых, — медленно ответил Нахун. — Дай мне щит и копье, о королевский индуна, я хочу сражаться вместе со своим полком; я должен найти одного чужестранца.

Солнце было уже высоко в небе, когда на ряды Умситую посыпался град пуль. Защищенные черными щитами и украшенные черными перьями, воины Умению стали подниматься, шеренга за шеренгой; за ними во всю свою ширину поднялась огромная зулусская армия и — сверкающее море копий — двинулась на обреченный британский лагерь. На щиты сыпались пули, ядра пробивали длинные бреши в рядах нападающих, но они ни на миг не останавливались. Их фланги, изгибаясь, как рога полумесяца, неотвратимо охватывали британцев. Послышался могучий боевой клич зулусов, и волна за волной, с ревом, подобным реву водопада, со стремительностью налетающего шквала, с шумом, подобным жужжанию мириадов пчел, — зулусская армия покатилась на белых. Среди них был и полк Умситую, заметный по его черным щитам, а вместе с полком и Нахун, сын Зомбы. Шальная пуля задела его бок, скользнув вдоль ребер, но он ничего не чувствовал; белый человек упал перед ним с коня, но он даже не остановился, чтобы пригвоздить его ассегаем, ибо искал другого.

И наконец его поиски увенчались успехом. Среди фургонов, где толпилось множество воинов с копьями, он увидел убийцу своей невесты — Черное Сердце: стоя возле коня, тот вел частый огонь по наступающим. Их разделяли три солдата. Одного из них Нахун заколол ассегаем, двоих других отшвырнул и бросился прямо на Хаддена.

Белый человек заметил его и — даже под маской безумия — узнал; им овладел непреодолимый ужас. Все боеприпасы он уже расстрелял, поэтому, отбросив ненужное теперь ружье, он вскочил на коня и вонзил ему в бока шпоры. Конь ринулся вперед, перескакивая через трупы, прорываясь сквозь ряды щитов, а за ним, пригнувшись и таща за собой копье, как охотничий пес за оленем, бежал Нахун.