Стало страшно за жизнь Рубеллия Плавта. Я шепнул это имя Сенеке, он улыбнулся.

— В домах, где проявляют милосердие, живут спокойно и счастливо, — прокомментировал он, — но в императорском дворце оно редко, и потому удивительно.

Ему удалось убедить Нерона, поэтому Рубеллия Плавта не убили, а всего лишь выдворили в его владения в Азии.

Нерон написал Рубеллию Плавту — текст письма, конечно же, составлял Сенека, — что тот «должен избавиться от тех, кто распространяет грязные слухи, прикрываясь его именем. Ему надлежит, удалившись в свои владения, обеспечить мир в городе. В Азии его молодая жизнь будет в безопасности».

— Он уже выехал из Рима со своей женой Антистией, — добавил Сенека, — и с ними несколько домочадцев, среди которых два моих друга-философа — Цераний и Мусоний Руф. Когда ты осуждаешь Нерона, Серений, и сомневаешься во мне, вспоминай о милосердии императора.

Мне хотелось верить Сенеке и надеяться, что Нерон и вправду всего лишь молодой человек, чье детство отравлено страхом, теперь безудержно отдающийся наслаждениям, которые долго оставались для него под запретом. И когда он удовлетворит свою жажду, то станет милосердным правителем, достойным своего наставника Сенеки.

Увы, эта надежда улетучилась буквально через несколько дней.

В некоторых кварталах города разразилась эпидемия болезни, похожей на чуму. Заболевшие горожане, чьи тела горели в лихорадке, а опухшее горло не давало возможности нормально дышать, пили воду из акведука Марция, поступавшую туда из священного источника реки Анио. Между тем выяснилось, что в этом источнике купался император, поправ все возможные запреты и осквернив.

За кощунство Нерона боги заставили расплачиваться весь Рим.

А ведь Нерону было всего двадцать четыре года!

Я тайком наблюдал за ним во дворце, во время ночных пиршеств, которые длились до самого утра.

Он полулежал на возвышении, куда вели покрытые коврами ступени, где стояли гости: самые близкие — наверху; те, кто попроще, среди которых был и я, толпились внизу, в полумраке, у самых стен зала, освещенного факелами, масляными лампами и свечами в высоких канделябрах.

Локтем Нерон опирался о низкий столик, уставленный бутылками с вином, вазами, полными фруктов, блюдами с хлебцами, абрикосами, начиненными медом, засахаренными яблоками и грушами.

Он закинул ногу на ногу, и задравшаяся туника обнажила его толстые ляжки и тощие икры. Время от времени он подзывал какую-нибудь из молодых рабынь, та опускалась на колени и холила его ногти и ступни; затем ее ладони скользили по ногам, поднимались все выше и исчезали под туникой. Нерон прикрывал глаза и откидывал голову, приказывая жестом, чтобы беседа продолжалась.

Поэты тут же сочиняли стихи, вызывая друг друга на поединок, и, если строки получались особенно удачными, Нерон смеялся, стучал по столу рукой и назначал премию, несоразмерность которой удивляла присутствующих. Публика смолкала от изумления, а Нерон, хихикая, приглашал счастливчика выйти вперед и подняться на самую высокую ступеньку.

Состязания в красноречии, стихосложении и пении иногда прерывались появлением стайки обнаженных молодых рабов и юных девственниц, едва отличимых от юношей, у которых, как и у девушек, были безволосые тела, а член зажат между ног. Перемешать их и сравнивать друг с другом было одним из самых любимых удовольствий для приглашенных.

Нерон подавал пример. Его тело было почти скрыто двумя молодыми рабами, которые легли по обе стороны, тесно прижавшись к хозяину, предлагая себя и ожидая его приказаний. Он задумался, чем-то недовольный, пресыщенный, вдруг развеселился и снова заскучал, отгоняя от себя эту толпу обнаженных тел. Потом пригласил философов, которые были среди гостей, завести между собой научный спор — для него: император намеревался принять участие в философском состязании. И Сенека, казавшийся таким блеклым в толпе молодых людей с холеными волосами, с крашеными ногтями и веками, оспаривающих друг у друга благосклонность Нерона, бросил первую фразу.

— Подтверди свою власть над собой и временем, которое до сих пор то возносило, то опускало тебя, а иногда попросту ускользало из твоих рук; овладей им снова и впредь береги!

Нерон слушал внимательно, несколько мгновений изображая уважение к своему старому учителю, потом внезапно повернулся к Спору, молодому вольноотпущеннику, и привлек его к себе.

Спор походил на Поппею, официальную любовницу, которая участвовала в таких вечерах, но ограничивалась тем, что перебирала волосы Нерона, что-то шептала ему на ухо, как будто подстрекала идти еще дальше в разгуле, в борьбе мнений или в поэтическом состязании.

Меня на эти вечера приглашал Сенека. Нерон побуждал своих гостей приходить во дворец в сопровождении молодых людей, красивых и талантливых. Я не был ни тем, ни другим и держался в тени, там, где теснились августианцы и неронианцы, преторианские гвардейцы и гладиаторы, присутствие которых было желательно для императора.

Они аплодировали. Они наблюдали за поведением приглашенных; а когда вечер превращался в оргию, предлагали гостям свои мускулистые тела. Они не слушали Сенеку, отвечавшего своему оппоненту отточенной фразой, трагический смысл которой, казалось, был понятен только мне одному.

— Сознательно подчиняться приказам судьбы означает избавиться от того, что наше рабство имеет наиболее тягостного: необходимость делать то, чего делать не хочется.

Установилась тишина, Нерон подозвал Спора, и вольноотпущенник томно повиновался.

Я смотрел на все это как завороженный. Мне было известно, что Нерон приказал оскопить Спора, утверждая, что хочет сделать из него женщину. Он хотел даже взять его в жены, и Спор, завернутый в красное покрывало, со своим приданым в руках, шел рядом с императором во главе свадебного кортежа, а потом поднялся на носилки супруги императора. Кто-то крикнул: «Какое счастье было бы для всех нас, если бы Домиций, отец Нерона, взял бы себе такую жену вместо Агриппины!»

Повторить эту шутку не посмел никто. Нерон тем временем продолжал выставлять себя напоказ, призывая гостей также отдаться страстям, погрузиться в разврат. Самые молодые и амбициозные последовали его примеру с веселым рвением, а император окликнул Сенеку, который угрюмо игнорировал рабов, ласкавших его тело.

— Разве не говорил ты, Сенека: «Овладей каждым часом, каждой минутой! Нам не принадлежит ничего, кроме времени»? И ты даже добавил: «Запомни: все, что остается от нашего существования, будет добычей смерти». Так наслаждайся же, Сенека! Наслаждайся — это приказывает тебе твой император!

Было невыносимо видеть, как философ лег, выпив поднесенное ему рабом вино, полностью подчинившись воле Нерона. А тот вдруг, ударив в ладоши, потребовал, чтобы был продолжен философский спор и стихотворные импровизации. И, снова повернувшись к Сенеке, стал упрекать его в нежелании полностью отдаться этим занятиям, в стремлении не тратить свое знание и свой талант.

— Разве ты недостаточно вознагражден, скажи мне, Сенека? Чего еще ты хочешь? Какие земли? Ты стал богаче императора! Так отверзни уста, говори, яви свою мудрость, ты должен дать нам насладиться твоими знаниями!

Сенека улыбался, смиренно склонив голову.

— Слишком поздно беречь вино, когда уже виднеется дно бочки, — ответил он. — Дно моей бочки уже показалось. Вина почти не осталось, один лишь осадок.

Нерон в ответ запел, аккомпанируя себе на кифаре, присутствующие встретили его пение аплодисментами.

Куда же заведут императора его склонности, любопытство, воображение, способности и испорченность, его пороки и угодничество окружающих?

Его власть стала неограниченной.

Сенаторов, отказывавшихся по требованию Нерона выступать на сцене и спускаться на арену, стремившихся сохранить свое достоинство и выразить несогласие с отравлявшими империю греческими и восточными нравами, было немного. Нерон обрек их не на смерть, как я того опасался, а на ссылку. Сенека мог продолжать восхвалять милосердие императора и верить в то, что оказывает влияние на своего ученика. Но я чувствовал, что у него на душе тревожно и горько.