К 59 году Компиталии сделались настолько вялыми, что Цицерон нашел их вполне пригодными в качестве фона для приятной прогулки. Его старинный друг Аттик только что вернулся из Греции, и в январе, во время самого праздника, Цицерон предложил ему вместе обойти городские перекрестки. Им было о чем поговорить. Шел первый месяц консульства Цезаря. За несколько недель до этого агент триумвирата пытался вступить в контакт с Цицероном. Не заинтересует ли его, предложил агент, соединение сил с Цезарем, Помпеем и Крассом? Цицерон не сумел понять самой сути предложения — а оно давало шанс добиться власти над Римом, — однако даже если бы он и понял его, то, без сомнения, ответил бы отказом. В конце концов, именно он победил Катилину. Разве сможет он после этого принять участие в заговоре против Республики? Власть закона для него драгоценна — даже более драгоценна, чем его собственная безопасность. Цицерон, отнюдь не наделенный от природы бесстрашием, понимал, что такое решение оставляет его опасно уязвимым. В задумчивости он делился своими мыслями с Аттиком… Только представить, он повернулся спиной: «к примирению с врагами, к мирной неумытой и ленивой старости».[177]

Тем не менее нервы его отнюдь не были перенапряжены, иначе он никогда не посмел бы предпринять поход по римским перекресткам. Именно в их тесном лабиринте пытался Катилина вынянчить революцию, и по прошествии трех лет после его смерти призраки долговой кабалы и голода по-прежнему скитались по гнилым улочкам. Пробираясь по грязи, Цицерон и Аттик едва ли могли не заметить признаков нужды. Аристократы не пребывали в полном неведении относительно страданий бедноты. Сам Цицерон, когда это соответствовало его интересам, мог красноречиво выступить в защиту того общественного слоя, который в приватной обстановке называл толпой. Прочие вполне спокойно обходились без слов. В Сенате ответственность за удвоение доли выдаваемого римлянам бесплатного зерна нес не кто иной, как сам столп общества Марк Катон. Естественно, даже помогая общественному благосостоянию, он делал все, чтобы казаться столь же суровым и праведным, как и в других случаях. Он не стал, подобно Цезарю, соблазнять своих сограждан, добиваться их любви. Различие между политиками определялось не столько программой, сколько имиджем. И ярлык демагога для Катона был не менее оскорбительным, чем для матроны звание шлюхи.

Вот почему перекрестки, печально известные как пристанище демагогов-подстрекателей и проституток, редко посещались людьми респектабельными; иногда по ним можно было пройтись, но не более того. Связь с перекрестками могла существенно повредить репутации гражданина — или его жены. Клодия Метелл, например, заслужила губительное прозвание девки за медяк[178] — следуя дешевым особам, занимавшимся своим ремеслом на уличных перекрестках. Некий отвергнутый любовник уверял, что «она торгует собой на перекрестках и в темных переулках»,[179] в то время как другой прислал ей кошель, полный медных монет. Клодия была открыта для подобного злословия, так как пользовалась репутацией доступной особы и была вульгарна во вкусах, однако ее гангстерский шик не ограничивался одним жаргоном. Непочтительность наказывалась непременно. На унижение она отвечала унижением. Шутнику, приславшему ей кошель с монетами, скоро стерли улыбку с лица. Он был публично избит и изнасилован бандой, таким образом уподобившей шлюхе его самого.

Однако присущее Клодии гламурное сочетание стиля с насилием самое глубокое влияние оказало на ее собственного младшего брата. То, что стало бы фатальной ошибкой в карьере обычного политика, для Клодия превращалось в руководство к действию. А он настоятельно нуждался в таковом. Пусть он был оправдан по обвинению в богохульстве, однако сам факт суда серьезным образом подорвал его перспективы. Сознание того, насколько малой поддержкой располагает он среди представителей собственной общественной группы, было унизительным для потомка наиболее надменного среди семейств Республики. Как мог подтвердить Лукулл, Клодий был в такой же мере чувствителен к выпадам в свой адрес, как и изобретателен в выборе способов отмщения за них. Не ощущая поддержки Сената, он обратился за помощью в трущобы. Беднота, подобно всем прочим слоям римского населения, легко поддавалась обаянию сноба, а Клодий в избытке обладал обаянием звезды и умением общаться с народом; он был способен спровоцировать мятеж в защиту своей оскорбленной гордости и, несомненно, являлся гениальным демагогом. Но даже при всем том Клодию надлежало быть избранным в трибуны, прежде чем он мог получить надежду на управление толпой, — а это представляло собой большую проблему. Как мог человек, являвшийся патрицием до кончиков ногтей, занять должность, специально предназначавшуюся для плебеев? Лишь став плебеем — то есть предприняв ход столь необыкновенный, что потребовалось общественное голосование, чтобы одобрить его усыновление плебейским семейством, результаты которого в свой черед были утверждены консулом. А им в 59 году являлся Цезарь, человек, прекрасно представлявший себе масштабы дарованного Клодию таланта к устроению всяческих безобразий. Вполне возможно было, что придет еще время, когда выходки его смогут послужить триумвирату; но пока Цезарь намеревался оставить будущего трибуна потомиться в собственном соку.

Аттик, являвшийся непременным гостем за столом Клодия и потому посвященный во все сплетни дома Клавдиев, мог передать все это своему другу. Цицерон должным образом вздохнул с облегчением. Даже при молчании Клодия он ощущал, что прошлое ускользает из его рук. Одним из наиболее смущающих обстоятельств являлся его прежний коллега на консульском посту, Антоний Гибрида. После коррумпированного и бесталанного управления Македонией этот перебежчик из стана Катилины только что вновь вынырнул в Риме на поверхность. Также вернулся в город и уже старался выдвинуться, чтобы заставить людей забыть о его былом участии в делах Катилины, молодой да ранний Марк Целий. Гибрида с обеих сторон предоставлял для него самую соблазнительную мишень. И в апреле 59 года Целий выступил с обвинением. Он обрушился на Гибриду с блестящей и остроумной речью, живописно представляя его как позор для Республики: во время своего наместничества тот интересовался лишь девками из рабынь и пьянствовал. Однако выступавший в качестве защитника Цицерон был далек от того, чтобы радоваться шуткам своего протеже. У Цицерона не было оснований для любви к Гибриде, однако он понимал, что осуждение его бывшего коллеги, человека, армия которого нанесла окончательное поражение Катилине, чревато для него самыми зловещими последствия. Спешное осуждение им заговорщиков еще не было забыто, и многие не могли простить ему этого. Когда Гибриде был вынесен обвинительный приговор, толпа разразилась ликованием. На могиле Катилины появились охапки цветов.

Для Цицерона катастрофу осуждения Гибриды еще более усилил фатальный просчет. Во время процесса в сердитой речи он осмелился напасть на членов триумвирата, при этом называл их поименно. Раздраженный этим диссидентским брюзжанием Цезарь немедленно сделал все, чтобы пресечь его. Средства оказались под рукой. Через несколько часов после произнесения упомянутой речи Клодий был объявлен плебеем, и Цицерон в панике бросился вон из Рима. Забившись в уголок своей приморской виллы, он принялся бомбардировать Аттика полными отчаяния письмами, моля его выудить у Клодий какие-нибудь известия о намерениях ее брата. Потом, к концу месяца, сделав вылазку на Аппиеву дорогу, он наткнулся на ехавшего из Рима приятеля, который подтвердил, что, да, Клодий действительно выставил свою кандидатуру на должность трибуна. Однако помимо плохих новостей были также и хорошие. Клодий по непостоянству своей натуры успел уже поцапаться с Цезарем, и Цицерон немедленно приступил к строительству воздушных замков. Быть может, оба его врага, консул и вероятный трибун, в итоге уничтожат друг друга? Неделю спустя Цицерон уже пел дифирамбы Клодию. «Публий является нашей единственной надеждой, — поверял он свои чувства Аттику. — Итак, пусть он и станет трибуном, да-да, пусть станет!»[180]