Лишь римлянин, чья карьера складывалась обходными путями, мог испытать кризис средних лет своей жизни. В большинстве своем соотечественники Помпея не могли дождаться наступления пятого десятка. Средний возраст являлся порой расцвета для гражданина, а для представителей высшего класса становился порой, позволявшей, наконец, претендовать на консульство. Культ юности, с точки зрения римлян, представлял собой нечто неприятное и чужеродное, некое заблуждение, которому в особенности подвержены были цари. Греческие владыки вечно пытались замедлить течение лет либо сохраняя в мраморе собственные изображения юной поры, либо возводя в свою честь помпезные монументы. Римляне считали, что лучше понимают суть дела. В конце концов, что пронизывает все жилы Республики, как не поступательное течение времени? Каждый год магистрат уступал место другому магистрату, и человек, придававший излишнюю важность сроку своего пребывания у власти, как это делал Цицерон, становился смешным. Как вода разбавляет вино, так и время рассеивает головокружение славы. Римляне лучше прочих народов мира понимали ее опасность, потому что, быть может, стремились к ней более всех остальных. Чем слаще вкус, тем ближе опьянение. Срок пребывания в государственной должности был ограничен одним годом, а триумф продолжался один или два дня. Заканчивалось шествие, завершался пир, трофеи находили себе место на стенах храмов богов, и от триумфа оставался лишь уличный сор. Истинный монумент славы, с точки зрения, римлян возводился не из мрамора, а из памяти. И зрелище славы, если только оно самым нестерпимым образом не противоречило гражданским ценностям, должно было оставаться мимолетным, эфемерным. Запретив себе великую архитектуру, римляне сделали предметом искусства свои празднества.

Никогда их город не приобретал столь столичного, столь имперского облика, как в те дни, когда его убожество превращалось в нечто, относившееся к области фантазий. Возводились целые театры, украшенные мраморными колоннами, выложенные стеклянными или позолоченными половицами, наполненные бронзовыми статуями и ослепительными иллюзиями — однако сами театры эти являлись всего лишь декорацией. Созданные только ради одного празднества, они беспощадно разбирались, едва праздник заканчивался. Лишь однажды, в 154 году до Р.Х., цензоры дали согласие на постройку постоянного театра, однако по мере того как стройка у подножия Палатина стала приближаться к завершению, в Сенате созрело решение прекратить ее, и здание разобрали по кирпичу. Результатом, даже по прошествии почти целого века, стала очевидная нелепость: Рим, владыка мира, не имел того, чем располагал едва ли не каждый провинциальный городок Италии: сложенного из камней постоянного театра.

Факт этот в глазах многих граждан оставался источником гордости, подчеркнутой демонстрацией республиканской добродетели и гарантией того «особого мужества, которое всегда отличало римский народ».[167] Других он, напротив, смущал. Помпеи, например, достаточно попутешествовавший по Востоку, чувствовал собственное унижение перед великолепием греческой архитектуры, воспринимая его как вызов его собственному престижу и величию Рима. Стащив на Востоке все, начиная от ведерка со льдом для вина и кончая бальзамическим деревом, он закончил грабеж чертежами великого театра Митилены, намереваясь соорудить его копию, «только большую по размеру и более великолепную».[168] Когда на улицах еще выметали мусор, оставленный его триумфом, посланные Помпеем рабочие уже выходили на Марсово поле. Ровное, пустое и находившееся рядом с Форумом, оно представляло собой самый соблазнительный для застройщика объект — а Помпеи никогда не умел противостоять соблазнам. Монументальность его замысла стала очевидной с самого начала. Не проявив особой изобретательности, он объявил, что строит посвященный Венере храм, а сиденья в нем задуманы в виде подводящих к святилищу ступеней, однако обманутых не было. Вновь, как это неоднократно случалось в карьере Помпея, он попрал прецедент с рыцарским пренебрежением. Сам Помпеи не проявлял на сей счет никакого волнения. В конце концов, он тратит на постройку собственные деньги. На что же еще лучше употребить свое состояние, как не на дар римскому народу?

Неудивительно, что большая часть граждан возражать не стала. Однако в то время как поклонники Помпея восхищались гаргантюанским масштабом щедрости своего героя, его соратники по Сенату были далеки от восхищения. Там, в особенности на верхних скамьях, подозрительность достигала параноидальной величины. Было отмечено, что фундамент нового театра простирается почти до Овиле. То есть завершенное сооружение будет выситься над избирательным урнами. А, значит, выборы будут производиться буквально в тени Помпея. Казалось, сама Республика в опасности. Лозунг этот всегда объединял аристократию против слишком удачливых сограждан, послужил он своему назначению и теперь. Катул, давно являвшийся ведущим критиком неконституционной карьеры Помпея, умер вскоре после суда над Клодием, быть может, сведенный в могилу исходом процесса, однако несгибаемым ратоборцем на этом поприще оставался Катон, более чем готовый заняться Помпеем. В содружестве с вечным завистником последнего, Крассом, он организовал блок непреклонной оппозиции интересам Помпея, внезапно парализовав деятельность находящегося на вершине славы великого полководца. Сенат отказался ратифицировать данное им решение восточной проблемы. Ветеранам Помпея не предоставляли заслуженных ими хозяйств. Катон осмеивал даже его победу над Митридатом, называя ее «войной против женщин».[169]

Обиженный Помпеи недоумевал. Разве он не покорил триста двадцать четыре разных народа? Разве не удвоил размеры Римской империи? Так почему же Сенат отказывается воздавать ему должное? Пусть методы его действий и бывали незаконными, однако цели всегда являлись образцом следования традициям. Отнюдь не стремясь к установлению собственной царской власти, согласно мрачным наветам врагов, Помпеи всем сердцем не желал ничего большего, чем быть принятым в лоно истеблишмента. У него имелись собственные слабые места. Род его не принадлежал к числу древних. Престиж такого человека, как Катон, чьи достижения не превышали малой доли его собственных, вселял в него завистливое почтение. Даже когда его собственная репутация достигла максимума, после возвращения с Востока в 62 г. до Р.Х., Помпеи продемонстрировал едва ли не щенячье желание добиться встречного уважения Катона. Он даже пошел на развод с женой, несмотря на то, что она была сестрой его близкого союзника, Метелла Целера, и объявил, что он и его сын женятся на двоих племянницах Катона. Безусловно, являясь теперь самым завидным холостяком Рима, Помпеи предполагал, что Катон просто не может не дать своего согласия. Того же самого мнения придерживались и обе невесты, однако едва девицы принялись строить брачные планы, последовал сердитый окрик от дяди. Радостные возгласы превратились в слезы. В доме не было женщины, которая не стала бы на их сторону. Катон, однако, не принадлежал к числу тех мужчин, на которых можно было повлиять слезами. «Помпеи должен знать, — решительно объявил он, — что меня не обойти через девичью спальню».[170] Смущенный жених остался униженным и посрамленным, с единственным приобретением от всей этой истории — враждой оскорбленного Метелла. Безошибочное чутье Катона к моральным высотам вновь помогло ему захватить выгодную позицию. Помпеи, оказавшийся на незнакомой ему территории, начал уставать под непрестанными наскоками противника. К весне 60 г. уже казалось, что он потерпел поражение. Как рассказывал Цицерон Аттику, великий человек весь день не делал ничего другого, как только сидел в задумчивом молчании «и взирал на тогу, которую носил в день своего триумфа».[171]