Бум на недвижимость в регионе был раздут в 90-х годах разбогатевшими предпринимателями, и в особенности торговцем устрицами по имени Сергий Ората. Рассчитывая нажиться на неутолимой любви римлян к моллюскам, Ората разработал процесс устричной марикультуры до небывалого прежде уровня. Он построил протоки и дамбы, чтобы регулировать морские течения, поставил высокие навесы над устьем соседнего Лукринского озера, которое объявил домом вкуснейших устриц во всем мире. Фантастическое умение Ораты произвело такое впечатление на современников, что они были полностью уверены в том, что он сумеет выращивать моллюсков даже на крыше своего дома. Однако подлинную известность Орате принесла другая его техническая новинка: сделавшись монополистом в области устричной торговли, он изобрел плавательный бассейн с подогревом воды.

Так, во всяком случае, с наибольшей степенью вероятности следует переводить загадочное латинское словосочетание balneae pensiles — дословно обозначающее висячие бани. Мы узнаем, что изобретение это требовало море подогретой воды и даровало удивительный отдых, что помогало Орате торговать им не менее успешно, чем устрицами. Достаточно скоро ни одно частное владение нельзя было счесть законченным, если в нем не была установлена «висячая ванна». Конечно же, установкой их занимался сам Ората — покупавший виллы, строивший там плавательные бассейны и затем продававший их.

Прошло не столь уж много времени, и спекуляции его превратили Неаполитанский залив в синоним богатства и шика. Бум не ограничивался одним побережьем. Знаки мира и процветания наблюдались в таких далеких от моря городах, как Капуя, улицы которой благоухали духами, или Нола, бывшая примерным союзником Рима в течение более двух веков. От стен их яблоневые сады, виноградники, рощи маслин и цветущие луга простирались к Везувию и к морю. Так выглядела Кампанья, жемчужина Италии, место игрищ богатых, процветающих, купающихся в изобилии.

Однако так было не везде. Начинавшиеся от Нолы долины поднимались в совершенно другой мир. В гористом Самнии все было иначе. Подобно тому как зубастые горы резко контрастировали с остававшейся внизу равниной, так менялся и характер людей, которым приходилось выжимать пропитание из каменистой, затянутой кустами почвы. В Самнии не было устриц, не было плавательных бассейнов с подогревом, по склонам бродили только неуклюжие мужики, выговаривавшие слова с комичным, сельским акцентом. Они занимались колдовством, носили на шеях уродливые железные кольца и самым неприличным образом позволяли цирюльникам прилюдно брить им волосы на лобке. Не стоит и говорить, что римляне относились к ним с презрением.

При этом они никак не могли забыть, что эти дикари последними среди народов Италии оспаривали власть Рима над полуостровом. Всего в десяти милях от Нолы, у горного ущелья, известного под названием Кавдий, самниты нанесли римлянам самое унизительное в их истории поражение. В 321 г. до Р.Х. целое римское войско было окружено в ущелье и было вынуждено сдаться. Самниты предпочли не убивать своих пленников, а раздели их до рубах и провели под связанным из копий ярмом, наслаждаясь сим сладостным для победителей зрелищем. Унизив своего врага подобным образом, самниты продемонстрировали фатальное непонимание его природы. Римляне терпеть не могли мира, — если только не диктовали сами его условия. Невзирая на все оговоренные и подтвержденные клятвой условия, они скоро нашли способ нарушить договор и снова перешли в нападение. Самнии был покорен. На вершинах далеких холмов возникли колонии, по долинам пролегли дороги, более мирным сделался и сам ландшафт. И век, в котором самниты могли делать вылазки со своих гор, опустошая Кампанью, казался глубокой древностью тем, кто нежился возле плавательных бассейнов Ораты.

Но вдруг, в конце 91 г. до Р.Х., невероятное все-таки произошло. Долго сдерживавшаяся, но не угасавшая вражда вновь вырвалась на свободу. Война вернулась в горы Самния. Долгие годы оккупации горцы тихо вооружались и, наконец, хлынули из своей горной твердыни на равнину, как это делали их предки. Римляне, не ведавшие о собиравшейся над их головами буре, держали в Кампанье лишь минимум сил, которые теперь были застигнуты врасплох. По всему неаполитанскому побережью, только что являвшемуся воплощением лени и покоя, города сдавались мятежникам — как сыплются с яблони спелые яблоки: Суррент, Стабии и Геркуланум.

Однако величайший среди всех трофей, имевший выгодное стратегическое положение, находился дальше от берега полуострова; это была Нола. После кратчайшей из осад город был сдан самнитам. Гарнизону предложили присоединиться к мятежникам, но когда командир и старшие офицеры с презрением отказались, их заморили голодом. Город укрепили и снабдили запасом продовольствия. Достаточно скоро Нола сделалась могучей опорой мятежников.

И среди защитников их дела числились не одни самниты. Измена, благодаря которой Нола попала в руки бунтовщиков, отнюдь не являлась единичным случаем: например, город Помпеи, расположенный на склоне Везувия лишь в нескольких милях от Неаполя, с самого начала был соучастником мятежа. По всей Италии брались за оружие племена и города, сражавшиеся с Римом в век легендарный и почти забытый. Но основным средоточием восстания являлся прилегавший к Апеннинам район, занимавший подобные Самнию гористые и отсталые регионы, где бедность давно уже ожесточала сердца крестьян. Она-то и придала такую жестокость их вторжению на урбанизированные равнины. После взятия Аскулия, первого из захваченных ими городов, они перебили всех римлян, которых сумели найти. Тех из жен побежденных, которые отказались присоединиться к ним, пытали и скальпировали.

Размах подобной жестокости на первый взгляд свидетельствовал только о мстительном и примитивном варварстве. И все же проявления крестьянской ненависти не могли бы сыграть такой роли, если бы у олигархий, правивших различными италийскими государствами, не было своих причин выпустить ее на свободу. В обычае римлян было льстить правящим классам своих союзников и покупать их — и в самом деле, именно успех подобной политики более чем что-либо другое в прошлом обеспечивал Риму верность италийцев. Однако те, кто обладал решающей возможностью влиять на своих соотечественников — богачи, землевладельцы, грамотные люди, — начали становиться в оппозицию Риму. Причин для недовольства было много. Тяжесть войн Рима непропорциональным образом ложилась на их плечи. В римском законодательстве они обладали урезанными правами. Но, быть может, самым неприятным было то, что глаза их открылись, и они увидели и не снившийся их прародителям мир власти и возможностей. Италики не только помогли Риму завоевать его империю, но и с пылом эксплуатировали завоеванное. Куда бы ни шло римское оружие, за ним, вне всякого сомнения, следовали италийские деловые люди. В провинциях италийским союзникам предоставлялись практически те же самые привилегии, что и полноправным гражданам Рима, и несчастным провинциалам, безусловно, было крайне сложно отличить одних от других, и все вместе они назывались полным ненависти определением «Romaioi». Опыт жизни за рубежом в качестве расы господ, не смягчив норова италийцев, укрепил их в решимости добиться такого же статуса на своей родине. В те времена, когда власть Рима обрела столь универсальный характер, едва ли можно удивляться тому, что ограниченное право на самоопределение, которое Республика всегда предоставляла своим италийским союзникам, начало казаться последним крайне недостаточным. Разве можно сравнивать право улаживать межевые раздоры с властью над миром?

И в той же мере, как кишевшие кораблями причалы Путеол и изысканные в предоставляемых удовольствиях виллы побережья свидетельствовали о том, что мир начинает уменьшаться, о том же самом, пусть и на другом языке, говорили и восстания италийцев. И если основная масса восставших, возможно, сражалась ради каких-то неясных ценностей местного значения, однако их вожди, бесспорно, не имели никакого желания оставаться для Рима провинциалами. Отнюдь не собираясь избавить свои сообщества от хватки централизующего сверхгосударства, они не могли придумать иного выхода, как создать новую державу такого же толка — уже собственную. В самом начале войны вожди мятежников избрали своей столицей расположенный в сердце Италии город Корфиний, «предоставляя возможность всем италийцам принять участие в замене им Рима».[50] И чтобы никто не мог не заметить символического характера этого жеста, Корфиний и все новое государство получили имя Италия. Начали чеканить монету, появилось зачаточное правительство. Следующая попытка создать независимое италийское государство будет предпринята лишь Гарибальди в XIX веке.