Вот так и ехали в автобусе: Вячеслав Иванович вспоминал, как выдал эрудиту, и смотрел на попутчиков с некоторым вызовом — не найдется ли еще желающих. Но никто даже и про породу не спросил, против обыкновения. А Эрик держал в зубах сумку с тортом и ждал умилений очередной старушки — он это любил, — но тоже не дождался.

Радушный инвалид усиленно потчевал Вячеслава Ивановича коньяком — не армянским, а дагестанским, — а Эрика конфетами. Вячеслав Иванович, будучи сверхмарафонцем, крепких напитков не пил, но съел пару апельсинов, прилагавшихся к коньяку в виде закуски, и Эрику разрешил взять конфету — тот вежливо съел, хотя шоколадные любил не очень, предпочитая им «Старт». За апельсинами Вячеслав Иванович рассказал легенду про царского повара Мартышкина, который умел помещать в парадные торты живых голубей, вылетавших на волю при разрезании торта да еще умудрявшихся после сидения в сладкой тюрьме не обгадить ни сам торт, ни гостей, — легенду эту Вячеслав Иванович рассказывал всем заказчикам: и потому, что вообще любил рассказать про интересный факт, и потому, что слушатель невольно должен был провести параллель между царским тортом и собственным, только что полученным, и прийти к мысли, что и Вячеслав Иванович владеет не менее удивительными секретами.

Вячеслав Иванович вышел от инвалида в самом лучшем настроении. После многих пасмурных дней небо наконец очистилось, снег сверкал — все было чудесно. Садиться сразу в обратный автобус не захотелось, он решил пройтись— свернуть к Таврическому саду, взглянуть на музей великого однофамильца. Кстати, интересный факт: там на фасаде музея огромные мозаичные панно, которые делал отец Зощенко, того самого, а в углу елочку набрал и сам Зощенко, — многие бывают уж такие читатели, библиотеки прочли целиком, а этого факта не знают!

Сразу за автобусной остановкой от Суворовского проспекта отходит улица Красной Конницы, и не под прямым углом, как большинство улиц, а наискосок. Вячеславу Ивановичу захотелось пройти к саду по ней. И едва он миновал серый тяжелой архитектуры угловой дом и пошел вдоль высокой — в полтора этажа примерно — каменной стены, он с абсолютной отчетливостью вспомнил, что это с ним уже было: такой же сверкающий солнечный зимний день, он поворачивает с проспекта, ощущавшегося просторным и холодным, как заснеженное поле, на косо впадающую улицу — здесь теснее, уютнее, и ветер стихает… И радостное чувство, что рядом дом. Рядом дом!.. Такое могло происходить с ним только до детдома, только в потерявшемся детстве! Рядом дом! Вот почему его подобрали на Суворовском проспекте: потому что рядом дом!

Вячеслав Иванович и раньше, гуляя по городу, всматривался иногда пытливо в ряды домов: что-то в них общее, в старых ленинградских домах, что-то щемяще родное. И ведь есть среди них самый родной, в котором жила его семья, родился он сам. Есть! Только вот какой? Память молчала. И вот вдруг словно очнулась от летаргического сна! Родной дом где-то рядом… Сейчас вспомнится, узнается… Сейчас!

Вячеслав Иванович смотрел на стоящие шеренгой дома: вплотную друг к другу, плечом к плечу — дома-солдаты, дома-блокадники! Который из них — родной?! А память продолжала проявляться, как фотобумага в кювете: только что была белая, глянцевая, немая — и вот уже выступают очертания чего-то, и с каждой секундой все четче, вот уже можно узнать знакомое лицо…

Вон он, дом — с огромной, в два этажа аркой. Еще только подходя к нему, Вячеслав Иванович знал, что справа под аркой будет дверь. А дальше не тесный двор-колодец, а как бы внутренний городок — с садом, улицами… Вячеслав Иванович остановился: вот сейчас войдет под арку — и все окажется не так, и рассеется поманившая надежда. Наверное, вид у него был странный, потому что проходившая мимо пожилая женщина спросила:

— Вы ищете что-нибудь?

Он раздосадовался, как человек, которого застали за недозволенным занятием. И потому ответил с веселым нахальством:

— Профессора одного ищу. По собачьей части!

— Людям профессоров не хватает, — проворчала, отходя, женщина.

А он вступил под арку.

Дверь была именно там, где должна была быть! А дальше? Дальше ожидаемый простор: маленький сад, асфальтированный проезд. В новых кварталах везде такие внутренние микрорайоны, а в центре города — редкость. Вот сейчас от этого проезда отойдет под прямым утлом другой, который упрется… который упрется в небольшую церковь! Точно: вправо отходила целая внутренняя улица и упиралась в церковь необычной для Ленинграда архитектуры — явная стилизация под тринадцатый с бородой век, таких много в Пскове и Новгороде… Как, кстати, в Новгороде называется самая знаменитая? Забыл. А когда-то знал, одного кандидата наук посадил в галошу, — похожа на эту… Да, все сходится; значит, не мираж памяти его поманил, значит, и правда здесь его родной дом!

Вячеслав Иванович вернулся под арку, остановился перед дверью. Что за нею? Печка. Обязательно должна быть печка! Открыл дверь, шагнул… Ну конечно, он здесь бывал! Такая необычная компоновка: марши лестницы расположены в направлении поперек входа — как он мог не вспомнить? Но увидел — сразу узнал! А вот и та самая печка выступает из стены — плоская, высокая; сейчас закрашена, а тогда, кажется, была кафельная или изразцовая. И лифт! Как он забыл, что совсем маленьким ему ужасно нравилось кататься на лифте? А потом лифт встал — и это было первым признаком, что жизнь переломилась…

Родной дом, родная лестница… Вот только какой этаж? Этого Вячеславу Ивановичу вспомнить не удавалось. Не первый: на первом квартир не было. Вряд ли и второй, раз ездил на лифте. Хотя мог кататься и просто так. Но не уходить же только оттого, что не вспомнил, какой этаж!

Вячеслав Иванович открыл дверь лифта, пропустил вперед Эрика, вошел сам. На верхней кнопке стояла цифра «5», он нажал на нее и поехал вверх. Странно было знать, что в этом же лифте он ездил сорок лет назад. Ну, может быть, сменили кабину, но двери шахты с кое-где продранными и неумело затянутыми проволокой сетками наверняка те же самые.

На пятом этаже узкая площадка была застелена обрезком ковровой дорожки — ну понятно, квартира на этаже единственная, ходят только свои. Спускающийся марш лестницы упирался в большое окно, через которое открывался вид на простор внутренних кварталов, — и просторный этот вид также был знаком! Так, может, из этой квартиры и выходил когда-то Славик, ставший затем Вячеславом Суворовым? Выходил и радовался простору за лестничным окном?

Номер квартиры был выписан на двери отчетливо «69». Под звонком начищенная медная табличка, сообщавшая, кому сколько звонить: «Общий… Мосенковым… Сахаровым… Смирновым…» Фамилии эти ничего не говорили Вячеславу Ивановичу. Хотя вдруг одна из них его собственная! Память молчала. Нет, вряд ли, разве он оказался бы в детприемнике, если бы выжил кто-нибудь из его семьи. И все же: вдруг? Или хоть кто-нибудь из соседей жив до сих пор…

Скорее всего, Вячеславу Ивановичу если и предстояло что-нибудь узнать, то вести тяжелые, о страданиях и смертях близких, которых, не успев обрести, суждено ему потерять. Но странно: понимая это, он все же был переполнен предчувствием радости. Видно, найти самого себя, узнать свое происхождение и настоящее имя — такое счастье, которое превозможет весть об утратах.

Вячеслав Иванович не любил бесплодных переживаний. Нужно действовать, а не переминаться с ноги на ногу под видом… — как ее? ну, от слова «рефлектор», хотя при чем тут рефлектор? — ну, под видом тонкости натуры. И все же перед дверью родной, быть может, квартиры он замешкался. Замешкался, рассердился на свое замешательство и резко нажал звонок — один раз, общий вызов согласно распорядку, обозначенному на медной табличке.

Звонок зазвучал там внутри, за дверью, и по звуку его Вячеслав Иванович попытался представить размеры прихожей, длину коридора — может быть, это оживит воспоминание? Звук сразу погас, не откликнулось эхо, — запутался в тесном объеме.

Пауза — и послышались шаги. Легкие, похоже — женские. Молодые. Вячеслав Иванович предпочел бы сейчас старушечье шарканье.