Прежде всего (вернее, выше всего) — чердак. Как приятно было ходить под нагретой солнцем железной крышей, иногда по-хозяйски грохая по ней кулаком, копаться в песке, насыпанном внизу, находя там то какую-то книжку, то сиденье от стула, то (самая ценная находка) портрет Николая II и Александры Федоровны в позолоченной (?) раме. (Мама наклеила на портрет самодержцев какую-то репродукцию, и она многие годы висела на стене.)

В порванной обшивке двери я заметил белый уголок и, дернув за него, вытащил пачку порнографических открыток. Долго рассматривал их, догадываясь, что это какая-то стыдная тайна взрослых. Мама, покраснев, вырвала их и бросила в печь. Я даже не успел показать их Шурке и Любке. Я догадывался, что эта тайна как-то связана с появлением детей. Когда родилась сестренка Алка, взрослые стали «пудрить мозги» моему любознательному брату Шурке: «Откуда Алку взяли? Да в магазине купили. На полочке лежат, ну, вот как куклы, только живые». И тут я вмешался в разговор: «Нет, Шурка, они их как-то сами делают» (реплика, вошедшая в анналы истории нашего «клана»; и через годы тетки подшучивали надо мной, студентом: «Ну чо, Вовонька, знашь теперь, как робетишек делают?»).

Но я отвлекся от результатов нашего кладоискательства.

Главные находки ждали нас в сарае. Там мы нашли полностью снаряженные удочки, а под стрехой — холщовый мешок с большой кучей бумажных денег. Взрослые были разочарованы: «Вот если бы вы золото нашли!» Мы же были на седьмом небе от пачек новеньких, хрустящих николаевских и «керенок». В войну мы делали из них игральные карты, в которые даже взрослые играли. А когда слух о находке разнесся по улице, среди ребятишек стало считаться дурным тоном не иметь «старинных денег», и мы обменивали их на бабки, картинки и самое дорогое для меня — книжки.

А в кладовке мы нашли старый, ржавый австрийский штык-кинжал. Не показывая взрослым (отнимут опять!), долго чистили его керосином и песком и тайком брали с собой в лес или на рыбалку. Тупой, с расщепленной деревянной рукоятью, он служил нам так, для «куражу», но — каждое незаряженное ружье раз в год стреляет… Вот и этот кинжал мог стать причиной трагедии. Было это уже после войны, когда я стал студентом и уехал из Воткинска. Мой брат Гера (16 лет) пошел на рыбалку и вдруг на безлюдных воткинских лугах встречает своего врага — нашего соседа Юрку Косачёва. Всего год назад (даже меньше) этот приблатненный Юрка в драке ржавым гвоздем выколол Гере глаз, а тут кричит: «Эй ты, кривой, иди на… а то и без другого глаза останешься!» Гера выхватил из рыбацкой корзинки этот наш полудекоративный кинжал, бросил удочки, корзинку — и за Юркой. И почти догнал уже, но, слава Богу, споткнулся о какую-то кочку, упал, и этот подонок благополучно смылся.

При социализме число праздников в России удвоилось — к традиционным церковным праздникам прибавились революционные: 1 Мая, Октябрьская, День Сталинской конституции. И те и другие отмечались одинаково истово. Из старых праздников больше всего любили Пасху, а из новых — Октябрьскую (сено накошено, дрова заготовлены, овощи собраны — гуляй не хочу!).

На Пасху с раннего утра мама стряпала пироги, шаньги. Глотая слюну, мы вставали перед иконами, долго молились, жадно поглядывая на снедь на столе, завтракали. А потом — самое интересное: мы, ребятишки, идем христосоваться, поздравлять с праздником родственников. Входишь, крестишься: «Христос воскресе, тетя Клаша!» — «Воистину воскресе, милые сыночки!» — отвечает тетка и дает каждому по крашеному пасхальному яичку. После обхода родственников у каждого из нас собиралась коллекция (по десять и более) разнообразно раскрашенных яиц. Менялись ими с уличными ребятами, катали их по полу, вроде кеглей, а битые ели.

Ну а у взрослых праздники, и церковные, и революционные, выглядели (до войны, да и после войны) одинаково и выдерживались в лучших деревенских традициях. Тот же деревенский принцип подбора гостей: «чужие» крайне редки, гости — сплошь родственники. Некоторых, помню, мои родители недолюбливали, но не пригласить кого-то — значит обидеть, потому набиралось гостей человек двадцать-тридцать, а то и больше.

Тот же, деревенский, стол: напиток один — брага; закуски — соленые огурцы, грибы, капуста; еда — сплошь мучная (пельмени, шаньги, пироги). И взрослым, и нам, детям, особенно нравился рыбный пирог. Цельные лещи или щуки запекались в том пироге и обильно присыпались луком и лавровым листом. В печи румяное тесто со всех сторон облегало начинку, всё впитывало в себя, все соки, все запахи. Вот эту-то корку, с одной стороны поджаристую, а с другой — душистую, влажную, усыпанную луком, ценили мы больше всего.

Хорошо помню эти праздники, поскольку мы, ребятишки, были тут же, сбивались в кучу на печи или на кровати и с интересом наблюдали за взрослыми.

Вот хозяева церемонно приглашают гостей: «Милые гостеньки! Пожалуйте за стол, не побрезгуйте нашим угощеньем!»

Гости рассаживаются.

Тут снова появляются хозяин и хозяйка. Гости поют:

Хозяин не только «самоё ведет», но и (что не менее важно) несет большой эмалированный чайник браги и «обносит гостей» — одному за другим наливает в стакан брагу и, дождавшись, когда один гость выпьет, наливает в тот же стакан следующему. И так весь вечер. Только потом, в разгар веселья, хозяева, как опытные диспетчеры, следят за гостями и «регулируют потребление». Помню, мама на кухне шепчет папе: «Зино, Николаю не подавай пока, он уж не в свою бродит (= неадекватно реагирует). Афоне вон поднеси, он чо-то совсем трезвый».

Для гостя же считалось совершенно неприличным налить себе самому браги или попросить, чтобы ему налили. Максимум, что могли себе позволить (сговорившись между собой) жаждущие гости, это «тонкий намек» в виде частушки:

Впрочем, необходимость в подобных намеках обычно не возникала: «мелки пташечки» — хозяева — порхали между кухней и гостями, снабжали брагой довольно исправно, так что в конце вечера мои дядья и другие мужики частенько «лыка не вязали». «Ну вот, опять налили шароньки-те! (= глаза)» — осуждали мужей мои тетки, тоже, честно говоря, не совсем трезвые. Однако благодаря хозяевам гости двигались к этому кульминационному моменту достаточно равномерно, не обгоняя друг друга и не портя общего праздника.

Интересно, что курение настораживало, было редкостью, «табашшиков» даже среди мужчин в нашем роду не было. Пить постоянно тоже считалось ненормальным, но так вот, в праздник, «на людях» выпить (и крепко выпить) считалось нормальным. И, видимо, не только у нас, вспомните пословицы — и древние («Веселие Руси есть пити, не можем без того жити»), и современные («Пьян да умен — два угодья в нем», «Курица и та пьет») или старую русскую поговорку, формулирующую идеал счастья: «Сыт, пьян и нос в табаке». Помню, ругали одну «неудачную» свадьбу: «Ну что за свадьба? Половина гостей на своих ногах домой ушла!»

Жены довольно снисходительно относились к этой слабости своих мужей. Помню старую песню:

Как меня удивило, когда много лет спустя, уже в Москве, одна наша сотрудница (из московской интеллигентной семьи) спела нам эту народную песню и рассказала, что перед свадьбой пела ее своему жениху! (Потом он пенял ей за то, что она «не выполнила свои предсвадебные обязательства».)