На масленицу целыми часами, днями «брали город». Родители делали во дворе маленькую, но крутую снежную горку. Защитники (и защитницы) города вставали плотно, спина к спине, на верху горки. Нападающие карабкались по обледеневшим склонам и старались столкнуть защитников, взять горку. От сильных толчков обороняющихся скатывались вниз, собирались с духом, определяли слабое звено в обороне и дружно, по команде, снова и снова шли на приступ.

Ну а летом обычные игры во дворе — прыжки через веревочку, ляпанки (салочки) или прятанки (прятки). Водящему было нелегко — прятаться можно было по всему двору, и в стайках, и в сарае. Помню, ждешь пока тебя найдут и уснешь…

В школе любимая игра на переменах — в цепочки. Игроки двух команд встают друг против друга, крепко взявшись за руки. Потом игрок одной команды бросается на чужую цепь и своим телом старается разорвать ее. Если это удается, он уводит одного из противников, усиливая свое войско. Если нет, он переходит в чужую команду и усиливает ее. (Эту игру описывала Татьяна Толстая, но неверно, «с точностью до наоборот»: успешно прорвавший чужую цепь становился будто бы пленником. Где же логика?)

Многие из наших детских игр давно вымерли. Например, прыжки на доске. На довольно высокую поперечину (сантиметров 25–30) кладется длинная прочная доска, и каждый из двух играющих, прыгая на свой конец доски, высоко подбрасывает другого. Тот, опускаясь, должен точно попасть ногами на свой конец доски и силой падения подбросить в свою очередь партнера. И так — подолгу. Прямо цирковой номер! А тогда такие доски встречались на каждом шагу, и прыгали на них в основном девочки…

А для мальчишек любимая игра — бабки. Хвастались (перед родителями и девочками), что сам Пушкин эту игру воспел в стихотворении «На статую играющего в бабки». Мы с Колькой Нельзиным не поленились даже на память заучить этот тяжелый гекзаметр:

Весной мы жадно следили, как тает снег, как появляются на бугорках первые проталинки. И вот когда немножко просохнет такой бугорок (пусть кругом еще снег), можно играть в бабки. Играющие ставят на этом бугорке в ряд свои бабки (косточки из ноги животных, длиной сантиметров в семь-восемь) и по очереди бьют в этот ряд панком — более крупной бабкой, внутрь которой заливали обычно свинец, для увесистости. Выбитые бабки — твои. Какая была радость, когда от твоего сильного удара бабки брызгали в разные стороны! Бабки можно было обменивать, продавать, они были у нас «твердой валютой».

Позднее, классе в 7-м, мама купила нам волейбольный мяч, и мы с моими школьными друзьями, натянув во дворе веревку, играли через нее в волейбол. Вспоминается одна забавная история. До темноты играли мы в волейбол, а потом пошли в дом ополоснуть разгоряченные лица. Ну а Коля Нельзин, всегда отличавшийся повышенными гигиеническими требованиями, приметил под водостоком бочонок и решил сначала помыть руки и пыльные, потные ноги (играли, конечно, босиком). Закатал брюки, засучил рукава — и вперед. Откуда ему было знать, что в бочонке стояла приготовленная мамой черная краска! И вот мы стоим наверху лестницы и ошалело смотрим, как в сени вступает наш чистюля: при ярком освещении, на светлых половиках черные, как у негра, ноги (краска была добротная, довоенная) выглядели весьма эффектно. Увидев наши изумленные лица, Коля взглянул на свои ноги, потом на столь же черные руки и тоже окаменел. Эту немую сцену (почище «ревизоровской») мы вспоминаем каждый раз, как я приезжаю на родину.

На пасхальную неделю, строго на эти дни, дедушка двоюродной сестры Любы Кокориной на перекладине сарая навешивал для нас качели. Доска была длинная, прочная, так что мы устраивались на ней всей компанией — мы с Любой и ее подруги. Удивительно — качались целыми днями (с перерывами на еду): болтали, ссорились, влюблялись. (На тему мальчишеской любви не могу сказать ничего нового, оригинального. Как все, с восьми лет постоянно был в кого-то влюблен. Все предметы моей нежной страсти были на голову выше меня и даже не подозревали об обуревающих меня чувствах.)

Вспоминается, наконец, самое мною любимое — купание в пруду и особенно рыбная ловля. Меня пристрастил к ней Колька Нельзин (спасибо, Коля!), и с тех пор она на всю жизнь стала для меня самым лучшим отдыхом.

Сейчас-то рыболовам хорошо: вот тебе капроновая леска — любой длины, любой толщины, присобачивай к ней поплавок, крючок, грузило — и всё! А у нас леску-то эту самим сплести надо было, из конских волос! Эти волосы достать надо (а лошадь, как и любая женщина, неохотно с волосами расстается), а потом сплести по несколько штук вместе, а потом еще эти куски связать. Помню забавный случай. Мы с Витей Богатыревым во дворе нашего дома готовимся к рыбалке, леску уже сплели, привязываем к ней крючки. И тут корова наша Зорька, вернувшаяся с пастбища, сдуру взмахнула хвостом, зацепила за леску, и крючок впился мне в руку. Я побежал за коровой с леской в окровавленной руке, но мои вопли только пугали ее, и она прибавляла ходу…

Рыбачили мы с Колей обычно на Сиве. Перед рыбалкой Коля чаще всего ночевал у нас. Допоздна болтали на нашей терраске, а часа в четыре, а то и раньше, нас уже будил будильник — надо успеть на утренний клев. До чего не хотелось вставать! Поэтому и с огорчением, но и с облегчением каким-то слышали иногда, как по крыше терраски стучит дождь. Делать нечего, какая уж тут рыбалка? Приходится спать дальше.

И как же сладок был этот, буквально подаренный небом, сон под шум дождя!

Ну а если погода хорошая, шли (километра 4) на Сиву и бегали по «крутикам» в поисках рыбных мест. Днем возвращались домой с несколькими рыбешками в корзине. Что ж, и то подспорье при скудном военном рационе.

Позднее, после войны уже, стали рыбачить в основном на пруду, на лодке Володи Калинина.

Рыбачили, естественно, в дальней части пруда, подальше от города (часа полтора-два хорошей гребли), так что вставать приходилось часа в два ночи (вот уж поистине: охота — пуще неволи). Ездили на рыбалку обычно втроем: Володя Калинин, Витя Богатырев и я. Один гребет, другой кормовым веслом направляет лодку, третий — отдыхает. А потом менялись ролями.

Плывем под яркими звездами, с трудом различая далекий Шарканский мыс, горланим песни. А вот уже светает, вон Климкин мыс, а за ним — Черный, конечная точка пути. Ловили на удочку, рыбы было мало, в основном окуни, и довольно мелкие. Окуни покрупнее, грамм по 100–200 (мы уважительно называли их «лапоть»), попадались очень редко. Я был слишком азартен, волновался, дергал удочку то слишком рано, то с опозданием и потому неизменно ловил меньше, чем мои более спокойные и хладнокровные товарищи.

А вот и возвращаться пора. Усталые, сонные гоним тяжелую лодку через громадный пруд (тут уж не до песен!), потом разбредаемся по домам. Даже есть не хочется, падаю на постель, в глазах — зеленоватые волночки, пляшущий в них поплавок. Думаешь: «Нет, не пойду больше!» А через неделю снова неодолимо тянет на рыбалку.

Отвлекусь. Рыбная ловля, это что — атавизм, пережитки охотничьих инстинктов: поймать, убить, сожрать? Анализируя свои ощущения, не могу полностью этого отрицать, это есть. Но главное не эти древние инстинкты, а чисто современное желание переключиться, уйти на время от сложностей жизни. Сидишь в лодочке среди камышей и кувшинок, перед тобой поплавок, и мозг твой отключился от всех забот и тягостных раздумий, он не спит, он напряжен, но это — здоровое напряжение, направленное целиком на это вот гусиное перышко, которое упорно стоит в воде без движения. Но вот оно чуть дрогнуло, и вместе с ним дрогнуло что-то в тебе. Еще толчок… Клюет! А тут и совсем уж не до «тягостных раздумий»!..