- В углу, где жались друг к другу пленные красногвардейцы, послышалась возня, крики:
- Что ты бьешь-то, калмыцкая морда?
- Тише! - прикрикнул атаман. - Много побил казаков?
- Ни одного, ваше благородие, - с готовностью ответил Дронов.
- Врешь!
- Истинный господь! - поклялся Дронов. - Ведь я ж у него навроде связного был, - кивнул он в сторону Прохора. - Так что в ход оружия пущать не приходилось.
- А почему в церковь заперся, а не перебежал к нашим?
- Силком загнали туда.
- Ладно, разберемся, - проговорил атаман. - Отведите его пока в арестное помещение.
- Благодарю покорно, - поклонился обрадованный Дронов. У него появилась надежда, что его пощадят и он будет жить.
- Давайте следующего, - приказал председатель суда.
Подвели высокого, красивого, рыжеватого казака. Всклокоченный чуб, как язык пламени, вырывался у него из-под казачьей фуражки.
- Фамилия? - спросил атаман строго, невольно любуясь выправкой казака.
- А тебе не все едино? - вызывающе спросил казак. - Расстреливай и без фамилии...
Атаман передернулся.
- Отвечай! - выкрикнул он. - Н-не то...
Казак презрительно усмехнулся и молчал.
- Ну?
- Дубровин его фамилия, - тихо подсказал Свиридов. - Дубровин Силантий.
- Сволочуга! - с отвращением плюнул Дубровин. - Предатель!.. Ну, ничего, брат, тебя тож не минует петля.
Свиридов, побледнев, опустил глаза.
- Молчи! - поперхнулся от ярости атаман. - Отвечай вот на вопросы... Как ты попал к красным в отряд?
- А очень просто, - усмехнулся Дубровин. - Взял ружье, да и начал вашего брата белопогонного уничтожать... Жалко, атаман, что я тебя на мушку не взял... Не сидел бы ты тут и не судил бы нас... Но ничего, ты тоже от своей пулечки не уйдешь... Вот зараз перед вами отвечал подлюга Дронов. Брехал он все... Он моим друзьяком считался, и мы с ним вместях добровольно в отряд вступили... Никто силком его не пхал... А что касаемо того, что он, говорит, никого не убивал, то тоже брешет... Мы вместях с ним в разведке служили и поубивали немало белых гадов...
- Увести его! - приказал атаман.
Прохор сидел на скамье недвижимо, казалось, совершенно безучастный ко всему тому, что здесь, в этом огромном зале станичного правления, происходило. Перед ним, как видения, один за другим появлялись его бойцы, его товарищи по борьбе, его верные соратники. И все они - кто робко и неуверенно, а кто мужественно и твердо - отвечали на вопросы белогвардейского военно-полевого суда. И ни у кого из этих обреченных на смерть людей не вырвалось и слова мольбы о пощаде. Единственным исключением из этого мужественного ряда героев был только Дронов, который так низко пал в глазах всех...
Но нет! Прохор не был безучастным свидетелем Всего происходящего. Он глубоко, всем своим сердцем сочувствовал товарищам, переживал их страдания. Он рад был облегчить их участь, спасти их, но что он мог сделать?
...Во время допроса пленных судом у дверей залы произошло какое-то движение. Конвоиры впихнули кого-то в комнату. Чей-то женский голос истошно рыдал.
Константин поднялся с кресла, внимательно смотря на дверь, строго спросил:
- Что там такое?
- Болшевик поймала, - отозвались калмыки от дверей. - Болшевик, ваша благородия.
- Ведите сюда!
К Константину калмыки подвели трех избитых, израненных, в синяках и кровоподтеках красногвардейцев и растрепанную, безутешно рыдавшую девушку.
- Костя! - бросилась к Константину эта девушка.
Константин в изумлении попятился, но вдруг узнал ее.
- Надя?! - хрипло вскричал он. - Надюша!.. Ты?
- Я, Костя! - бросилась к нему на грудь девушка.
Константин был растерян, подавлен, сконфужен. Куда только и девался его величественный вид, с которым он торжественно восседал на кресле.
- В чем дело? - спросил он у калмыков, приведших сюда сестру и этих трех истерзанных людей.
- Сено... залез... болшевик, - растерянно залопотали они все разом, жестикулируя и перебивая один другого. - Дэвка хоронил там... Дэвка...
- Пошли прочь! - взревел на них Константин.
Калмыки со страхом отпрянули от него к дверям.
- Расскажи, Надя, ты толком, в чем дело? - спросил у сестры Константин.
Прохор с состраданием смотрел на сестру. Глаза его повлажнели. Тяжело вздохнув, он снова опустил голову.
- Костя, - с плачем рассказывала Надя, - я в сеновале хоронила своего жениха Митю, вот его, - указала она на окровавленного, смертельно перепуганного паренька. - А калмыки пришли и шашками начали тыкать сено... и Митю поранили... А потом всех их вытащили из сена и избили... И меня избили... Я им говорю: мой брат полковник, командир полка... а они, черти безмозглые, ничего не понимают... Вот притащили нас всех сюда... Костя!.. - заплакала Надя, - спаси его!.. Спаси Митю!..
Константин был обескуражен. Уж этого он никак не ожидал!.. Что это делается?.. Неужели вся его семья перемешалась с большевиками?.. Неужели все его родные против него?.. Разве ж он думал, чтобы его сестренка полюбила большевика и вот теперь запуталась в этом деле?
Подумав, Константин недовольно взглянул на сестру и сказал:
- Ладно! Разберусь... Иди домой...
Но девушка не уходила и умоляюще смотрела на брата.
- Ну, чего ты еще? - не выдержав ее взгляда, вскрикнул раздраженно Константин. - Я ж сказал - разберусь, значит, разберусь. - Он не договорил, но она поняла его. Не мог же он ей при всех сказать, что спасет ее Дмитрия...
Надя просияла. Она хотела кинуться к брату, обнять, расцеловать его... Но не посмела. Она поверила Константину и намеревалась уже выйти из правления, как вдруг увидела Прохора, измученного, с забинтованной головой...
Когда Надю с Дмитрием вводили сюда, горе ее было так велико, она так боялась за жизнь любимого юноши, что не поняла смысла происходящего в этой большой комнате... Но сейчас, когда увидела брата Прохора в таком виде, ей все стало ясно. Прохору угрожает смерть.
- Проша! - кинулась она к нему, обвивая его шею горячими руками. Братик родимый!.. Что они с тобой хотят сделать?
Константин с досадой выругался про себя: "Черт меня дернул этот суд затевать!.. Чего доброго, мать еще придет сюда". Надо прекратить всю эту канитель.
Как это сделать - Константин не знал. Ведь суд был начат, надо было его и закончить... И он, как ни странно, был даже рад, когда кто-то, ворвавшись в залу, дико завопил:
- Красные ворвались в станицу!.. Спасайся!..
Прохор вздрогнул и поднял голову, прислушиваясь. Где-то отдаленно потрескивали выстрелы, слышались смутные крики. У него радостно заискрились глаза. Он приподнялся, рванул руки, но они были крепко связаны... Обессиленный, он сел.
У дверей образовалась толчея. Отпихивая и давя друг друга, с криками вываливался народ из правления.
- Расстрелять красных! - приказал конвоирам Константин, указывая на пленников.
Но конвоиры его не слушали. Испуганно озираясь, они расталкивали прикладами толпу у двери и выбегали на улицу.
Константин, вытащив наган, посмотрел на Прохора, на Надю, радостно обнимавшую Дмитрия, вздохнул, сунул снова наган в кобуру и выбежал из комнаты.
Прохор почувствовал, как кто-то подошел к нему сзади и перерезал веревки на руках. Он оглянулся.
- Батя! - пораженно вскрикнул он.
Старик, ничего не сказав, торопливо вышел на улицу.
Прохор подбежал к окну и распахнул его.
По улице, мимо правления, размахивая шашками, мчались всадники с красными звездочками на фуражках.
К палисаднику правления подскакал рыжеватый кавалерист и, взмахнув фуражкой, закричал:
- Здорово, товарищ командир!
- Сазон, ты? - обрадованно вскричал Прохор.
- Ну, конешное дело, я, - усмехаясь, ответил Сазон. - Товарищ Буденный, видишь, какой привет тебе прислал, - указал он на мчавшихся по улице всадников.
Часть третья
I
Солнце палит жарко. Над запыленной степью густо висит зной. Далекие синие горизонты дрожат в трепетном мареве. Потревоженно кружат ястреба и беркуты в белесом распаленном небе.
Вздымая облака горячей серой пыли и тяжело скрипя, по обеим сторонам железной дороги бесконечным потоком тянутся обозы по три-четыре подводы в ряд.
- Цоб!.. Цобэ!..
- Но-но!.. Э, пошли!..
На какой-то подводе надрывно плачет ребенок. Воркующий голос матери успокаивает его:
- Та не плачь, мий голубочек... Замовчь, мое серденько... Вот зараз я тебе дам чего-нибудь...
Где-то пронзительно взвизгивает гармоника. Хриплый голос пытается что-то подпевать...
Издали доносится сухой треск ружейной перестрелки. Но за шумом и гвалтом толпы, за скрипом неподмазанных осей ее почти не слышно. Да если кто и услышит, то не обращает внимания, привыкли. За последние дни столько пережито, смерть столько раз каждому заглядывала в глаза, что такой пустяк, как где-то возникшая перестрелка, ничего не значил.
До отказа нагруженные громоздкой кладью, тащатся подводы одна за другой, и кажется, им не будет конца.
За подводами, свесив бороды на грудь, уныло бредут старики, за ними тащатся старухи, заплаканные бабы и девки, подгоняя хворостинами бредущих на привязи коров, молодых бычат...
По железнодорожному пути, попыхивая дымом, медленно движется зеленый бронепоезд, а вслед тянутся запряженные лошадьми и быками одиннадцать грузовых поездных составов, до отказа заполненных безлошадными беженцами и их скудным имуществом.
Часто лошади и быки, обессилев, останавливаются. Тогда сотни мужчин и женщин помогают им, подталкивая вагоны.
По обочинам дороги, по заросшим бурьяном и полынью равнинам, по пашням и бахчам, по неубранным подсолнухам шагают вооруженные толпы солдат, едут конники, среди которых нередко мелькают красные лампасы донцов и черкески кубанцев.
Все эти люди - иногородние крестьяне, портные, постовалы, сапожники, ведерники, плотники, обездоленная казачья беднота, настрадавшаяся от бесчинств белогвардейских банд, натерпевшаяся много горя, - при первых же признаках грозного восстания, охватившего станицы и села Дона, Кубани и Ставрополья, бросая годами обжитые хаты, бороны, плуги, неубранные поля с огородами - все, что так было дорого и близко сердцу, что так долго наживалось тяжким трудом, со всеми своими семьями, с домашним скарбом, тронулись со своих насиженных мест неведомо куда. Впрочем, все уже теперь знали, куда едут. Заветной мечтой стал Царицын. К этому приволжскому городу, как к спасительному маяку, были направлены все взоры, помыслы и желания беженцев. В представлении всех этот город вырисовывался, как могучая крепость, цитадель, в стенах которой можно найти защиту и спасение от озверевшей казачьей шашки...