— Она никогда не казалась мне пугливой, — заметил Парменион. — Когда на нее напали всадники, одного она убила, а на остальных смотрела свысока.

— Я согласен с лекарем, — сказал Филипп. — Она как разгоряченная лошадь — быстрая, энергичная, но перенапряженная. Как скоро она родит?

— Не больше пяти дней, государь, возможно раньше, — ответил ему целитель.

— После этого ей станет лучше, — произнес Царь, — когда дитя присосется к ее груди. — Отправив врача из зала, Филипп обернулся к Пармениону. Спартанец крепко впился в спинку Царского трона, его лицо было бледно, а из ушей и носа текла кровь.

— Парменион! — вскричал Филипп и бросился к своему военачальнику. Спартанец попытался ему ответить, но все, что послышалось из его уст, был только сдавленный стон. Упав прямо на руки Царю, Парменион почувствовал, как пучина боли захлестнула его голову.

Затем он стал падать…

… и разверзлась Пропасть.

Дух Дераи витал над постелью Пармениона, чувствуя незримое присутствие Аристотеля рядом.

«Теперь пробил час величайшего испытания,» — прошептал его голос у нее в душе.

Дерая не ответила. У постели сидели Мотак и Берний, оба молчаливые, неподвижные. Парменион почти не дышал. Жрица устремила свой дух внутрь умирающего, избегая его воспоминаний и держась к его центральной искре жизни, чувствуя панику внутри сердцевины, когда опухоль пустила свои темные отростки в его мозг. Довольно просто было заблокировать действие сильфиума, но даже Дерая была удивлена, насколько быстро распространяется рак. Большинство опухолей, как она знала, были обсцентными, уродливой имитацией жизни, и они создавали себе собственный приток крови — питаясь через него, обеспечивая себе существование так долго, как тело сможет носить их в себе. Но с этим раком было не так: он распространялся с невероятной скоростью, разрастаясь далеко за пределы сердцевины. Неспособные найти подпитки, его самые длинные отростки гнили, поражая вещество мозга. Затем появлялся новый отросток, который следовал тем же путем.

Парменион был в шаге от смерти, гангрена и лихорадка проникли в его кровеносную систему и распространяли заразу по всем его членам. Повсюду в его теле расцветали новые опухоли.

Дерая охотилась на них, уничтожая всюду, где отыскивала.

«Я не справлюсь одна!» — осознала она с внезапной паникой.

— Ты не одна, — произнес Аристотель спокойно. — Я буду сдерживать опухоль в его мозге.

Взяв себя в руки, Дерая устремилась к сердцу. Если Парменион переживет это испытание, сердце его должно быть сильным. Всю свою жизнь он был бегуном, поэтому, как и ожидала Дерая, мышцы его были сильны. Но несмотря на это, артерии и крупные вены выказывали признаки болезни, плотный желтый гной скапливался на стенках и препятствовал току крови. Сердцебиение было слабым и прерывистым, кровь — стылой. И тогда Дерая начала свое дело, усиливая клапаны, убирая плотные желтые слои, забивавшие вены, и освобождая кровообращение, смывая их в кишечник. Его легкие были впорядке, и она не стала вмешиваться туда, но пробралась к желчному пузырю, где отложения из осадков в крови собрались, образуя камни, зубчатые и острые. Эти камни она разбила в порошок.

Она двигалась все дальше, уничтожая раковые клетки в его почках, желудке и кишках, вернувшись наконец к центру, где ждал Аристотель.

Опухоль в голове теперь была неподвижна, но все еще занимала большой объем мозга, раскорячившись там, как огромный паук.

— Теперь он на грани смерти, — сказал Аристотель. — Ты должна удержать его здесь до тех пор, пока я не найду его в Пустоте. Справишься?

— Не знаю, — засомневалась она. — Я чувствую, как его тело дрожит у самого края пропасти. Одна ошибка или приступ усталости погубят его. Я не знаю, Аристотель.

— Обе наши жизни будут в твоих руках, женщина. Потому что он станет моей связующей нитью с миром живых. Если он умрет в Пустоте, то я останусь запертым там. Будь сильной, Дерая. Будь спартанкой!

И вот она осталась одна.

Сердцебиение Пармениона осталось слабым и неровным, и она чувствовала, как зараза пытается сломить ее силу, отростки шевелились, искали, куда проникнуть.

Не было ни внезапности пробуждения, ни дремоты. Сначал не было ничего, и вот уже Парменион шел среди бесцветного пейзажа под безжизненным серым небом. Он остановился, сознание было мутным и рассеянным.

Насколько хватало глаз, нигде не было ни жизни, ни растительности. Были только длинные мертвые деревья, голые и скелетоподобные, зубастые скалы, крутые холмы и темные далекие горы. Все было темным.

Страх коснулся него, рука потянулась к мечу на боку.

Меч?

Он медленно извлек его из ножен, вновь увидев перед собой самое гордое воспоминание своей юности, сияющий клинок и золотое навершие рукояти в виде львиной головы. Меч Леонида!

Но откуда он взялся? Как он попал к нему? И где, во имя Аида, он сейчас находится?

Слово эхом отозвалось в его сознании. Аид!

Он тяжело сглотнул, вспоминая слепящую боль, внезапную тьму.

— Нет, — прошептал он. — Нет, я не могу быть мертв!

— К счастью, это правда, — послышался голос, и Парменион развернулся на пятках, выбрасывая вперед меч. Аристотель отскочил. — Пожалуйста, будь осторожен, мой друг. У человека лишь одна душа.

— Что это за место? — спросил Парменион у мага.

— Земли за Рекой Стикс, первая пещера Аида, — ответил Аристотель.

— Тогда я мертв. Но у меня нет монеты для паромщика. Как же я переберусь на тот берег?

Аристотель взял его за руку и отвел к груде камней, где и сел под бездушным небом. — Выслушай меня, Спартанец, ибо времени мало. Ты не умер — верный друг поддерживает в тебе жизнь даже сейчас — но ты должен выполнить здесь одно дело. И Аристотель тихо рассказал о потерявшейся душе младенца и об испытаниях Пустоты.

Спартанец слушал молча, его светлые глаза осматривали изувеченный пейзаж, растянувшийся до бесконечности во все стороны. Вдалеке были видны какие-то очертания, более черные тени, растянувшиеся на сером ландшафте.

— Может ли хоть один человек отыскать одну душу в подобном месте? — спросил он наконец.

— Она будет сиять светом, Парменион. И она должна быть рядом, ибо ты связан с ней.

— Что ты хочешь сказать? — спросил спартанец со страхом в глазах.

— Ты в полной мере понимаешь, о чем я говорю. Ведь ты отец этого мальчика.

— Сколько людей об этом знают?

— Только я — и еще один человек: Целительница, которая поддерживает твою жизнь в мире Плоти. Твоя тайна сохранена.

— Ни одна тайна не может быть сохранена, — прошептал Парменион, — но сейчас не время для споров. Как мы отыщем этот свет?

— Не знаю, — признался Аристотель. — Не знаю также, как защитить его, когда найдем. Наверное, у нас не получится.

Парменион встал и пристальнее осмотрелся по всем направлениям. — Где протекает Стикс?

— На востоке, — ответил Аристотель.

— И как я пойму, где восток? Здесь нет звезд, кроме одной, нет ориентиров, по которым можно определить направление.

— Зачем ты пытаешься найти Реку Мертвых?

— Мы должны откуда-нибудь начать, Аристотель. Мы не можем просто бродить по этой беспложной равнине.

Аристотель встал. — Если мне не изменяет память, она за двумя валунами, по ту сторону окружающих нас гор. Так, посмотрим… — Маг вдруг взглянул на Пармениона. — Погоди-ка! Что ты там говорил про звезды?

— Здесь мерцает только одна звезда, — ответил спартанец, указывая на крохотную светящуюся точку высоко в темном небе.

— В Пустоте не бывает звезд. Вот оно! Это и есть пламя души.

— Но как мы дотянемся до звезды?

— Это не звезда! Присмотрись. Это высокая гора; свет покоится там. Идем. Скорее же. Ибо свет привлекает к себе зло, и мы должны успеть раньше.

Вдвоем они побежали, поднимая ступнями серую пыль, которая кружила за ними, прежде чем вновь улечься, не потревоженная ни малейшим ветерком.