Филипп наполнил кубок, передав его изумленному фиванцу.

Затем поклонился и покинул дом. Парменион смотрел, как тот шел в лунном свете, окруженный своими гвардейцами.

— Он великий человек, — сказал Мотак, — но мне он не нравится.

Парменион рывком закрыл дверь и посмотрел другу в глаза. — Большинство царей велели бы тебя казнить, Мотак. В лучшем случае, приказали бы тебя высечь или изгнать.

— Ну, он всю ночь вел себя умно, — ответил Мотак. — Он ценит тебя и твои таланты. И у него достаточно сил, чтобы одолеть свои основные желания. Но кто он такой, Парменион? Чего он хочет? Македония сильна — уже никто не усомнится в этом. Но армия по-прежнему растет, офицеры ходят по деревням, собирая рекрутов, — Мотак пригубил вино, затем выпил его единым залпом. Откинувшись на спинку скамьи, он указал на разложенную на широком столе карту. — Ты просил меня собрать сведения о приграничных областях вокруг Македонии. Теперь у нас постоянный поток вестей от торговцев, путников, странствующих актеров, строителей и поэтов. Знаешь, что происходит в Верхней Македонии?

— Конечно, — ответил Парменион. — Филипп строит линию городов-крепостей на случай будущих иллирийских нашествий.

— Верно. Но он также сгоняет всех, в чьих жилах течет иллирийская кровь, с земель, на которых они жили веками. Необьятные запасы леса, долины и пастбища — все было украдено у владельцев. Некоторые из изгнанников — бывшие солдаты Македонской армии.

Парменион пожал плечами. — Веками иллирийцы были кровными врагами македонян. Филипп пытается положить конец противостоянию — раз и навсегда.

— О, да! — хмыкнул Мотак. — Но я все вижу, я не полный дурак. Но кто получает эти земли? Они достаются Царю, или Атталу. Прошлым месяцем три пелогонийских торговца лесом были лишены своих владений, своих земель, своих домов. Они жаловались Царю; но еще до того, как жалоба могла быть услышана, их таинственным образом прикончили — вместе с их семьями.

— Довольно, Мотак!

— Вот именно, — ответил Мотак. — Но я спрашиваю еще раз, чего он хочет?

— Не могу тебе ответить. Сомневаюсь, сможет ли на это ответить сам Филипп. Но я думал об этом, дружище. Армию нужно кормить. Солдатам нужно жалованье. Сокровищницы Филиппа не переполнены; поэтому он должен обеспечить своих воинов победами и добычей. Но в этом есть смысл. Народ силен лишь тогда, когда растет. После этого начинается спад. Почему он тебя так беспокоит? Ты же видел, как Спарта и Афины боролись за главенство, видел, как Фивы боролись за то, чтобы править всей Грецией. Так что теперь изменилось?

— В общем, ничего, — согласился Мотак, — за исключением того, что я стал старше и, надеюсь, умнее. Эта земля очень богата. Если пламя Македонии раздуть как следует, то оно разожжет всю Грецию. Но сейчас земледельцев прельщает Пелла и военные трофеи, и боевых лошадей разводят больше, чем овец и крупный рогатый скот. все, что я вижу впереди — это смерть и война. И не потому, что страна в опасности — а всего лишь потому, что надо удовлетворить жажду славы варварского Царя. Тебе не нужно объяснять мне, чего он хочет. Он намерен покорить всю Грецию. Фивы снова будут в осаде. Он нас всех превратит в рабов.

Фиванец поставил свой кубок с вином и устало поднялся на ноги.

— Он не так зловещ, как тебе кажется, — заметил Парменион.

Мотак удыбнулся. — Попытайся смотреть на него не как на свое отражение, Парменион. Ты хороший человек, но ты — его меч. Доброй ночи, друг. Завтра мы будем говорить уже о более приятных вещах.

Косматые тучи висели над Пеллой как клубы дыма, отдаленный гром гневно сотрясал небеса, когда Олимпиада осторожно пробиралась к скамейке под дубом на краю южного сада. Она двигалась медленно, поддерживая правой рукой живот, часто останавливаясь, чтобы потянуть спину.

Ее дни с Филиппом были непостоянны, переходили от ласковых прикосновений и щедрот к внезапным приступам ярости, когда лицо его краснело, а зеленые глаза излучали гнев.

Будь я такой же стройной, как прежде, я бы его покорила, говорила она себе. И я снова буду стройной. Смешно подумать, как изменилась ее величественная поступь, став развалистой, и она не могла теперь обнять мужа, прижавшись вплотную, чтобы возбудить его. Ибо в ее способности возбуждать состояло ее могущество. Без нее Олимпиада чувствовала себя потерянной, беззащитной.

На длинной скамейке под дубом были подушки, и она растянулась на них, чувствуя, как рассасывается боль в основании спины. Кажется, каждое утро все эти месяцы ее рвало — каждую ночь ее желудок выворачивался, оставляя во рту вкус желчи.

Но последние несколько дней были еще хуже. Ее сны прерывались, и она слышала, будто ее ребенок плачет, как бы с большого расстояния. И на рассвете она просыпалась, думая, что ребенок умер у нее внутри.

Она пыталась найти утешение в компании Федры, но ее подруга часто отсутствовала во дворце, проводя часы — и даже целые дни — с Парменионом. Это изумляло Олимпиаду, которая знала, как ее подруга не выносит прикосновения Мужчины.

Начался дождь, поначалу слабый, затем усилившийся, поливавший выложенную камнями дорожку и цветы в саду. Здесь, под высоким дубом, Олимпиада чувствовала себя в безопасности; ветви над ее головой были густыми и хорошо укрывали от дождя.

Парменион бежал по мощеной дорожке к себе домой, увидел ее и cменил курс. Спрятавшись от дождя под ветви, он подошел к ней и поклонился.

— Небезопасное место, госпожа. Сюда может ударить молния. Позволь прикрыть тебя моим плащом и отвести в твои покои.

— Еще не время, стратег. Посиди со мной немного, — сказала она с улыбкой. Покачав головой, он усмехнулся и сел рядом, вытянув свои длинные ноги и отряхивая дождевые капли с плеч и ладоней.

— Странные вы существа, женщины, — заметил он. — У тебя есть прекрасные покои, сухие и теплые, но ты сидишь здесь, где холодно и сыро.

— Здесь как-то хорошо и спокойно, не находишь? — спросила она. — Вокруг нас всюду идет гроза, но мы здесь, в сухости и безопасности.

Вновь послышался гром, теперь уже ближе, и молния расчертила небо.

— Видимость безопасности, — отозвался Парменион, — это не то же самое, что быть в безопасности. Ты выглядишь печальной, — сказал он вдруг, инстинктивно потянувшись к ней и беря за руку. Она улыбнулась ему, сдержав слезы усилием воли.

— На самом деле мне не грустно, — солгала она. — Просто… я чужая в незнакомой стране. У меня нет друзей, мое тело стало неуклюжим и некрасивым, и я не могу найти нужные слова, чтобы расположить Филиппа. Однако я сумею, когда родится наш сын.

Он кивнул. — Ребенок беспокоит тебя. Филипп сказал мне, что тебе снится его смерть. Но вчера я говорил с Бернием; он говорит, что ты сильна, и ребенок растет как полагается. Он хороший человек и прекрасный врач. Он не стал бы лгать мне.

Гром теперь раздался прямо над головой, ветер завыл в ветвях дуба, сильно его закачав. Парменион помог Царице подняться, покрыл ее голову и плечи своим плащом, и они вместе вернулись во дворец.

Проводив ее до комнат, Парменион развернулся, чтобы уйти, но тут она закричала и стала падать. Парменион метнулся к ней, поймал за руки и уложил на скамью.

Ее рука вцепилась в тунику на его груди. — Он пропал! — закричала она. — Мой сын! Он пропал!

— Успокойся, госпожа, — велел Парменион, гладя ее по волосам.

— О, матерь Гера, — застонала она. — Он мертв!

Спартанец спешно вышел во внешние покои, послав к Царице трех служанок, чтобы те позаботились о ней, затем отправил гонца за Бернием.

Через час целитель явился, дал Царице сонного отвара, затем прибыл к Филиппу с докладом. Царь сидел в тронном зале с Парменионом, который стоял рядом.

— Нет причин для беспокойства, — заверил Филиппа лысый врач. — Младенец силен, его сердцебиение не нарушено. Не знаю, отчего Царица решила, что он мертв. Но она молода и возможно подвержена глупым страхам.