Лео опять вернулся к поврежденному участку. Как раз перед тем местом, где текст становился абсолютно неразборчивым, были буквы Σ-Τ-Ν-Ε. Приставка «syne-», имеющая значение «вместе с», но также способная принимать участие в составном словообразовании: взять, например, ΣΥΝΕΔΡΙΑ, ΣΥΝΕΔΡΟΣ, собрания, советы, скопления людей и птиц. Перед этим стояли буквы ТО.Т-О-Σ-Υ-Ν-Ε. Определенный артикль: The Syne– The Synhedrion, еврейский сенат.

Он взял карандаш. «The Synhe (drion?)… (пропущено около 25 букв)… и передали его Пилату», – написал Лео.

Мэделин, стоявшая у него за спиной, как и тогда, в архиве римского Института, улыбнулась. Он едва сдержался, чтобы не обернуться. Повел плечами и вернулся к тексту чтобы не обернуться. Повел плечами и вернулся к тексту. Лео прилежно работал все утро, ставил пометки карандашом, печатал на компьютере, листал книги. Приходили несколько человек, но никто не задерживался надолго. Hа минутку заглянул Кэлдер, но никто не смел беспокоить человека, склонившегося над папирусом, обложенного со всех сторон лексиконами и конкордансами, застывшего перед мерцающим экраном компьютера; человека, пережившего недавнюю трагедию.

Лео остановился.

ΣΑΟΥΛ. Савл.

Он еще раз перечитал буквы. Повреждений не было. Сомнений – тоже. Он продолжал, объясняя каждую букву карандашной пометкой: ΣΑΟΥΛΤΑΡΣΕ… И тут его подвела ткань страницы: там зияла рана, дыра, проеденная в течение веков какими-то крохотными насекомыми в холодной, как склеп, пещере. Хотя этого было достаточно.

Неполным словом было слово tarseus, тарсиец, житель города Тарса. Савл из города Тарс.

У Лео забурлило в животе. Как вам такая библейская фраза, хороша? Сойдет. В Новом Завете кишки, греческое слово splanchna, имеют необыкновенное значение, абсолютно несхожее с анатомическим, пищеварительным, отделяющим чистую плоть от грязи экскрементов: однокоренной глагол splancnizomai означает «сочувствовать». Добрый Самаритянин «сочувствовал нутром» калеке, валявшемуся в овраге. Лео Ньюман – прелюбодей, ренегат – «всем нутром сочувствовал» христианской цивилизации, которая существовала раньше, существовала ныне, но совсем скоро могла прекратить существование. Савл Тарсиец – это лишь один человек. Разумеется, никто больше не мог им быть… Лео долгое время просидел неподвижно, пытаясь привести сумбурные мысли в порядок. Даже в искусственной прохладе кондиционера на лбу у него выступила испарина. Наконец он более-менее успокоился и продолжил разбирать последние буквы, последние слова, последние показания последнего свидетеля:

И осталось только одно предложение, последняя фраза Иуды Искариота, известного также под прозвищем Нож:

Лео тщательно просмотрел буквы, разделяя слова, проверяя возможные разночтения, убеждая себя, что это означает именно то, что написано, что эту последовательность нельзя толковать иначе:

Он написал перевод, как наяву слыша последние слова Иуды, последнее признание – усталое, сухое:

Лео стоял по колено в соре общепризнанных убеждений, среди обломков девятнадцати веков веры, в руинах мириад драгоценных иллюзий. Теперь он знал наверняка. На третий день воскрешение не произошло. Он знал, что в священную субботу группа людей – людей, несомненно, наделенных верой – подошли к гробнице и в темноте принялись отодвигать камень. И одним из них был человек, известный всему миру не под древнееврейским именем Савл, а под греческим именем Павел: Павел из Тарса. Апостол святой Павел.

Он был там, у гробницы. Он видел мигающие огоньки, слышал нетерпеливые голоса. Он видел, как люди заходили в тесную пещеру, где лежало изувеченное тело. Он последовал за ними, вдохнул запах сырости и смрад крови, густое амбре мирры и ладана. Они знали, что обесчещены. Они хорошо помнили слова: «Всякий, кто коснется тела убитого, или умершего своей смертью, или человеческих костей, или гробницы, утратит чистоту на семь дней». Они знали, что само пребывание там – бесчестье, скверна.

Свет ламп вымывал борозды в холодном воздухе, отбрасывая безобразные тени на стены. Лео видел их. Тело, должно быть, было скорчено нелепой смертельной судорогой, негнущееся тело, члены которого торчали, словно ветви подгнившего дерева. Он ощущал их присутствие. Люди, должно быть, что-то бормотали, о чем-то спорили, и взволнованные их споры смешивались со страхом. Он слышал звуки, чувствовал отверделую плоть, вдыхал запахи мирры и крови, ладана и разложения.

«Оставьте покровы. Возьмите его. Ради Бога, не уроните».

И все-таки его, вне всякого сомнения. Человека, которого они знали, за которым следовали, которого по-своему любили, перед которым, можно сказать, даже преклонялись, ибо преклонение – это latreia, служба, смирение слуги перед хозяином. Они не позволят, чтобы тело его стало добычей шакалов.

«Поднимите его. Теперь назад. Я поведу вас. Втяните головы». – Они выносят нелепый труп через проем в благословенную ночную прохладу, где во мраке уже поджидает повозка, а лошади недовольно фыркают и переступают копытами. Люди поднимают труп и кладут его на доски, конечности глухо ударяются и скользят. Затем следует жуткая поездка, прочь из Святого города, по узким ущельям, по мощеной дороге, проложенной римлянами, по предгорьям… Над иудейскими холмами тем временем всходило солнце. И этот рассвет узрел женщину из Магдалы, что подошла к гробнице и обнаружила, что камень отодвинут.

Они вернулись к привычной жизни – без сомнения, поклявшись, что сохранят все случившееся в тайне. И несколько лет спустя один из них отвернулся от иудаизма и начал распространение христианства в языческом мире; человек, чьи помыслы были пропитаны чувством вины, человек, чей разум буквально полыхал, человек, чей бедный, скудный греческий пугал каждого его читателя:

Кто способен расплести мотивы прошлого? Кто отделит основу ткани от прочих слоев? Лео долгое время сидел перед последней страницей свитка. Кто-то заглянул в кабинет и спросил, как идет работа. Один из лаборантов вошел, насвистывая беспечную мелодию – песенку, которая недавно победила на каком-то конкурсе и теперь звучала из каждого радиоприемника и каждого кафе. Лео ждал, но не знал, чего он ждет. Он ждал, а Мэделин стояла у него за спиной и ждала вместе с ним. Наконец он решился. Он наклонился, открыл портфель и положил лист папируса внутрь. Затем он встал, вышел из Библейского центра и отправился в свой номер.