Тирания телефона. Он звонил весь день, хныкал, как докучливый ребенок. Подтверждает ли он, что… Отрицает ли он… Голоса задействовали весь языковой спектр, от безукоризненного английского до чистого итальянского, включая все промежуточные стадии. Не мог ли он дать интервью?… Правда ли, что…
В тот же вечер позвонил Гольдштауб.
– Это правда? – спросил он.
– Что – правда? Оставьте меня в покое хотя бы на миг!
– Мэделин, Лео… Все английские газеты пережевывают эту новость. Так это правда?
– В смысле, правда ли, что она мертва? Тогда да, ответ положительный. Я не знаю, что еще ты мог прочесть в газетах
– Господи Всемогущий, Лео…
– Очень сомневаюсь в его всемогуществе.
– Перестань острить. У тебя проблемы?
– В полиции, похоже, думают, что это я ее убил.
– Галиматья.
– А они вообще занимаются галиматьей.
Позже позвонил Джек. Он говорил ровным, бесцветным голосом.
– Не забудь ознакомиться с завтрашней английской прессой, – посоветовал он.
– Что? О чем ты? – Но Джек уже повесил трубку.
На следующее утро Лео обнаружил письмо. Оно лежало в почтовом ящике возле каморки портье. Почерк на конверте был незнакомый, марка была римская. Лео разорвал конверт, перебирая в уме возможные варианты: письмо от кого-то из сочувствующих, письмо от недоброжелателя (его уже неоднократно обвиняли во всех смертных грехах по телефону), письмо, никоим образом не связанное с гибелью Мэделин. Но письма с того света он не ожидал. Эксперт-графолог, разбиравший шифры двухтысячелетней давности, знаток унциального письма[92] и минускул,[93] не смог узнать буквы, написанные рукой Мэделин.
«Я уже пыталась это сделать», – было написано там.
Неприятное ощущение. Тошнота, скопившаяся где-то в области грудины; головокружение; десятки голосов одновременно трещат в мозгу, десятки едва слышных шепотов. Лео поискал взглядом место, куда можно было бы присесть. Беспомощный, он стоял в полумраке арочного входа во Дворец Касадеи, а портье наблюдал за ним сквозь стекло своей каморки. Нужно было пройти во двор, на солнечный свет, к мелкой мороси фонтана, где зеленели стебли свежего папируса. Лео присел на ступень пьедестала и взглянул на страницу.
«Я уже пыталась это сделать. О да, у меня есть опыт в подобных вещах, я разве не говорила? Какое-то лицемерие. Я не говорила тебе об этом, потому что боялась тебя спугнуть. Возможно, эта попытка также не увенчается успехом. В таком случае я пишу сама себе. Конечно же, я хочу извиниться. Я прошу прощения за то, что навязывалась тебе (а кто еще может простить, кроме священника?). Мне очень жаль. Главное, не казни себя. Ты не виноват. Просто скажи себе, что так будет лучше. Красивое, идеальное расставание. Щелкнул пальцами – и все.
Может быть, мне не хватит смелости. Может, я прокрадусь в твой подъезд и умыкну письмо, пока ты его не прочел. Мне не впервой. Боюсь, ты очень многого не знаешь.
Дочитав, Лео чуть не рассмеялся. Объятый множеством эмоций одновременно, он чуть не рассмеялся. И уж точно улыбнулся. Однако письмо это ставило больше вопросов, чем давало ответов, ибо он по-прежнему не мог найти в этих каракулях причину содеянного (он догадался, что она писала в машине, незадолго до того, как купить букет ландышей и отнести их в квартиру). Почему она не оставила записку на видном месте? Или это было частью ее шутки? Ты была настроена шутить, когда собиралась свести счеты с жизнью? Что ты чувствовала? Лео Ньюман, бывший священник (давайте говорить начистоту), бывший любовник, бывшее все, вовсе не хотел совершать самоубийство, так почему же самоубийство совершила Мэделин Брюэр, у которой было все: муж, дети, друзья, даже любовник (если бы она захотела закрепить это легкое отклонение от нормы) – зачем ей убивать себя? Себя, а не его?
Его, всегда способного ответить на любой вопрос, оспорить любой довод, а теперь лишившегося всех ответов зараз.
Лео лично отнес улику в магистрат. Ему пришлось прождать почти целый час, потому что следователь присутствовала на судебном слушании.
– Вот, – сказал он, когда она наконец его приняла. Она взяла письмо и с трудом прочла, не зная ни особенностей английского почерка, ни особенностей языка.
– Что значит это слово?
– Лицемерие.
Следователь подобрала итальянский эквивалент – «disingenuo» – и, кажется, уловила смысл. Она дочитала до самого конца – ироничного прощания навек.
– Это действительно написано потерпевшей? Это ее почерк?
– Ямогу ручаться, что это написал не я. Ее ли это почерк лучше спросите у эксперта.
– Мы будем вынуждены изъять это письмо как улику. Отправим его на экспертизу. Нам понадобятся заверенные образцы ее почерка.
– Это означает, что она покончила с собой, – сказал Лео. Следователь улыбнулась ему, будто наивному ребенку.
– Это означает лишь то, что в делепоявилась новая улика. А что означает эта улика – ужесовсем другой вопрос.
В послеполуденное мертвое время Лео вышел из министерства и направился к ближайшему газетному лотку. Английские газеты как раз только что доставили. Он сунул их под мышку и вернулся домой. Сел за стол перед фотографией Мэделин и пролистал несколько страниц, пока не обнаружил то, что подспудно ожидал обнаружить: внизу страницы виднелась другая ее фотография: словно дразня его, она смотрела из прошлого и задавала ему вопросы с того света. Заголовок вверху гласил:
Это напоминало детскую игру – кто быстрее произнесет скороговорку и не ошибется. От топота копыт пыль по полю летит. Историк-священник. Уполномоченные органы все еще заняты сбором информации. Улик пока недостаточно, чтобы утверждать, было ли это несчастным случаем, самоубийством или чем-то похуже. Автор статьи избегал категорий суждении. Выделения отправлены на судебную экспертизу, В статье также была употреблена излюбленная фраза английских журналистов, которая, тем не менее, не использовалась больше ни в одном из европейских языков: «Не исключается возможность сексуального насилия».
В тот же день, чуть позже, репортеры разбили настоящий лагерь под окнами Палаццо Касадеи: толпились там со своими диктофонами и фотоаппаратами. На следующее утро сенсация прогремела уже всерьез – вернее, несколько сенсаций, сплетенных воедино. Сексуальная и теологическая тематика, словно сговорившись, заполонили передовицы всех британских газет. Праведный гнев таблоидов подразумевал наличие защитников, готовых стоять до последнего как за истинную веру, так и за самого Отца Небесного. Какой-то мудрый духовный лидер дал интервью «Таймс», полное дешевой софистики и самодовольства. В «Дейли телеграф» смаковали все грязные подробности, а также не преминули опубликовать фотографию (наверняка украденную из семейного альбома), на которой веснушчатая женщина мило улыбалась и не вызывала никаких подозрений в распущенности. «Эксперт по древней письменности домогается жены ближнего своего», – гласил заголовок. Ниже было помешено фото Лео: он как раз выходил из министерства и как бы недоверчиво косился на объектив, хотя на самом деле просто испугался вспышки.
Итальянские газетчики освещали историю в разделе chronache, что значит «светская хроника»: истории, не имеющие политического веса, зато затрагивающие пикантные темы секса, насилия и разврата. Одна статья так и называлась: «Хроники Рима», «Chronachedi Roma». Так мог бы быть озаглавлен классический кодекс, написанный, к примеру, Тацитом.
На следующее утро у Лео состоялся непродолжительный, но неприятный разговор с ректором Папского библейского института. В разговоре том фарисейство было тесно сопряжено с вполне искренним возмущением.