– Джек вернется только завтра.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что ты готов услышать. Ну вот. – Она повернулась и вручила ему чашку, словно это-то и было реальностью: этот чай, ее присутствие в его доме, – а все прочее, включая папирусные свитки, веру и супружескую верность, не имело никакого смысла. – Скажи мне, что ты об этом думаешь?

– О чем?

Она взглянула на него из-за кромки своей чашки.

– Не притворяйся глупцом. Об этом, о нас.

Вулкан завибрировал у него под ногами.

– Я в замешательстве. Мне кажется, что все вокруг перестало быть реальным.

Мэделин понимающе кивнула. Возможно, ей, пришедшей из чужого мира сексуальности, это ощущение тоже было знакомо. Возможно, замешательство было одним из симптомов, этапом в истории болезни. Они прихлебывали чай (скорее, для того чтобы удостовериться в его подлинности, чем для удовольствия), а потом, не говоря ни слова, словно все уже давно было отрепетировано, встали из-за стола и пошли в другую комнату – в его спальню, помещение, которое прежде было безжизненным и унылым, как заброшенный чердак.

С улицы доносился шум автомобилей. Две сестры-близняшки с одинаковым именем Мэделин: одна – настоящая, другая – отраженная в зеркале гардероба, – подошли к окну и, наклонившись, закрыли ставни. Внезапно комнату окутал полумрак.

– Ты в порядке? – спросила она, вернувшись к нему. – Лео, все хорошо?

Он ответил утвердительно. Он сказал, что любит ее, что хочет быть здесь, с ней вместе, сказал, что все в порядке. Он говорил это, а она тем временем, улыбаясь, расстегнула пуговицы его рубашки и прижалась лицом к его груди. Он удивился, что его собственное тело, к которому он не привык испытывать ничего, кроме равнодушия, может иметь для нее значение, а она может иметь значение для его тела.

За окном по улице пронесся мотоцикл. Послышались стоны застрявших в пробке машин, рокот автобуса. В полумраке спальни Лео и Мэделин разделись, застенчиво сидя спиной к спине, а потом одновременно повернулись друг к другу, как будто участвовали в некоем устоявшемся ритуале вроде любовной литургии. Сам взгляд в ее сторону казался ересью. Ее грудь была усеяна веснушками. Крупные, грубоватые ее груди были испещрены венами, точно карандашными линиями; на животе виднелись послеродовые растяжки. В одежде она казалась миниатюрной, хрупкой и изящной, словно любовно изготовленный артефакт, предназначенный для восхищения и поклонения; раздевшись же, Мэделин заполнила собой все пространство под скошенной крышей, и плоть ее воссияла в искусственных сумерках. Приблизившись к ней, Лео почувствовал ее запах – запах тела, смешанный с духами, запах воспоминаний и мечты, фантазии и страшного сна, запах его матери, лежавшей рядом, когда он болел, запах маленькой пианистки, цепко державшей его за руку, запах плоти, меха и испражнений, сладкая микстура вожделения и омерзения, смесь всего, о чем он не смел помыслить, а если и смел, то находил тошнотворным. Он слышал ее дыхание, скрежещущее, глухое, в такт сердцебиению; она шептала нелепые, детские словечки, как будто уговаривала разозленного зверя: «Мой лев, мой сильный лев. Я тебя не съем. Не волнуйся. Все будет хорошо». Как будто дыхание ее тела не пугало его, как будто его не ужасала чистота ее кожи и ловкость ее рук. Как будто ее груди, всей своей мягкостью и теплом прижатые к его лицу, не возводили между ними защитную стену теплого материнского запаха.

– Все будет хорошо, – прошептала Мэделин, ложась рядом с ним в жаркой, неподвижной безликости спальни, окруженная гулом уличного транспорта. – Все будет хорошо, все будет хорошо. – Как будто, если просто повторять это заклятие, все действительно могло быть хорошо…

Она нашла в сумке салфетки и вытерла ими живот. В комнате было жарко и душно. Их хрупкое, мимолетное единение исчезло, и теперь они лежали порознь, липкие от пота и изнывающие от чувства вины. Лео взглянул на ее обнаженное тело подле себя. Мэделин снова стала плотью; на несколько обманчивых секунд она превратилась в нечто иное, нечто неуловимое, неподвластное разуму, а теперь опять стала обычной плотью. Она лежала на спине. Повинуясь силе тяжести, ее груди свисали по бокам. Когда она заговорила, слова ее устремились прямо в потолок:

– Наверное, ты разочарован. Ты ведь разочарован? Спад, разрядка напряжения… Что-то вроде того, да? Подходящие слова…

Сделанного не воротишь, подумал он. Можешь исповедоваться, молить о прощении, каяться в грехах своих, но что сделано, то сделано. Лео вспоминал, как ее маленькие сильные ручки со знанием дела направляли его; как она шептала непристойные проклятия; как усердно, точно многоопытная шлюха, Мэделин двигала бедрами. Все это – необратимо, непоправимо. «Твоя рыба, – прошептала она, хватая его пенис в кулак. – Твоя большая, блестящая рыба». Еще одно словечко из семейного лексикона Брюэров, как пить дать. Несомненно, у Джека есть большая, блестящая рыба. От этой мысли Лео стало страшно и гадко. Рыба, ichthys, pisces, pisser[78] – абсурдная связь слов. Он прожил целую жизнь со словами, с их текстурой, с точностью их значении и важностью смысла. Изувеченная память выдала еще одно словцо – fornication, прелюбодеяние. Сложное слово. Fornix, арка, свод, сводчатый потолок борделя, несомненно, арочный проем между ног, промежность, геральдический крест, на котором нас всех распяли. «Остерегайся блуда, – прошептал ему святой Павел. – Все остальные грехи совершаются за пределами тела, но блудить – значит грешить против собственного тела». Чувство вины, переполнявшее Лео, нашло выражение в жидкостях – в слезах и мерзком извержении тела. «Тело твое – храм Духа Святого. Ты не принадлежишь себе; ты куплен дорогой ценой».

Мэделин целомудренно поцеловала его в щеку.

– Пойду искупаюсь.

Он смотрел, как нелепо она скатывается с постели и топает вразвалочку в сторону двери. Ее бледные, неказистые ягодицы с темной разделительной полосой; ее полная талия и обвисшие ляжки; ее неповторимые движения, которые в тот миг вызывали в нем лишь отвращение.

– Прости, – крикнул он ей вдогонку.

Она обернулась и взглянула на него, лежащего на кровати.

– Забудь. Господи, не переживай ты так! Меньше всего на свете мне нужны твои извинения. – В ее голосе послышались гневные нотки.

– А что же тебе нужно!

Мэделин невесело рассмеялась.

– А Бог его знает. Наверное, мне нужен ты. Тебя это пугает, не правда ли? – Она развернулась и скрылась в ванной, не дожидаясь ответа.

9

На следующее утро зазвонил телефон. Лекции в институте начинались только в одиннадцать, и пока что Лео сидел дома без дела – разве что почитывал статью, которую нужно было рецензировать для вестника «Папирусология сегодня»; он находил утешение в рутине. Телефон издал свойственный ему беспардонный звук, который не терпит отказа, и Лео решил, что это она. Он снял трубку.

– Мэделин?

На том конце провода молчали.

– Это отец Лео Ньюман? – Кристальная ясность интонации, интонации Оксфорда и Кембриджа, интонации непреклонной иерархии. – Я говорю с отцом Лео Ньюманом?

Он ощутил легкое паническое покалывание в районе диафрагмы и закрыл глаза.

– Да, это Лео Ньюман.

– Епископ Квентин хочет поговорить с вами, отец.

От этого голоса Лео бросило в холодный пот – этим удушливо жарким утром. Трубку передали другому человеку, который заговорил уже с интонацией Мэйнута,[79] заговорил весело, деловито и пугающе.

– Лео, дорогой, как вы поживаете? – Они еле нашли его. Они не знали, где он живет. Они беспокоились, волновались, тревожились о своем коллеге, ушедшем на вольные хлеба, беспокоились об одной заблудшей овце больше, чем об остальных девяноста девяти в отаре. – Думаю, нам стоит встретиться и поболтать, Лео, – сказал епископ. – Обсудить кое-что. Я полагаю, это твой долг – как передо мной, так и перед самим собой.