– Мы оба хотели этого, вот и все.

– А если кто-то нас видел?

Он, улыбнувшись, касается ее щеки.

– Тут никого нет. Для посетителей вход закрыт. Дворец Цезарей принадлежит только нам.

Неодобрительно качая головой, она приглаживает волосы, отчего короткий рукав платья задирается, позволяя ему увидеть кудряшки в ее подмышечной впадине.

– И что теперь будет?…

Герр Хюбер и его жена сидят в кабинете друг напротив друга. Герр Хюбер – сильный мужчина. Он, похоже, обладает властью над своей супругой, которую сейчас от него отделяет лишь ковер. Это персидский шелковый ковер, на нем вытканы экзотические волнистые узоры, в которых можно разглядеть нечто чувственное и органичное: скорченные конечности и сплетения сухожилий. Лицо, на самом деле лицом не являющееся, смотрит сквозь листву, точно Бахус в саду.

– Где ты была? – резко спрашивает герр Хюбер. Голоса он не повышает. Его голос холоден и остр, как нож. – Куда ты ездила с этим… учителем!

«Альфа-ромео» стоит снаружи, у парадного входа в ослу. Хозяина нигде не видно.

– Франческо возил меня на Палатинский холм. Мы осматривали императорские дворцы.

– Его работа – возить в подобные места Лео, а не тебя.

– Не вижу причин, почему он не может возить туда нас обоих.

– Потому что ты не должна появляться на людях с посторонним мужчиной!

– Я появляюсь на улицах с кем хочу.

– Ты ведешь себя, как маленькая глупая девочка, которая потеряла голову от обычного жиголо.

– Что? – На ее лице аршинными буквами написано возмущение. Как может этот мужчина, который старше ее на двенадцать лет, быть таким бесчувственным, таким нахальным? – Как ты смеешь ставить под сомнение мою честь?. – О, хороший ответ. Красноречивый, чуть архаичный, дабы напомнить о временах прекрасных дам, рыцарей и поединков. Тем паче с подобающим выражением лица: глаза вытаращены от негодования, лицо исполнено возмущения и яростно пылает. Ее губы, на которых нередко играет милейшая улыбка, губы, которые так часто произносят слова восхищения и нежности, кривятся от злобы, как будто их вырезали внизу лица тупым инструментом. – Ради всего святого, в чем ты меня обвиняешь?!

– В том, как он на тебя смотрит.

Смещение акцентов не проходит незамеченным. Дело в нем, а не в ней. Однако черты лица ее нисколько не смягчаются.

– Что ты имеешь в виду? Как ты можешь винить меня за то, как он на меня смотрит?

– Он смотрит на тебя так, как будто…

– Да?

Герр Хюбер с неохотой формулирует мысль:

– Как будто он тебя хочет.

Выражение ее лица меняется постепенно, словно одного неверного движения достаточно, чтобы все мероприятие потерпело крах и обнажило свою уязвимую изнанку. Улыбка рождается из гневного оскала, точно бабочка из заурядной, сухой куколки.

– Он хочет меня?

– Он испытывает к тебе физическое влечение. У него грязные помыслы. Я это вижу.

Она смеется, и притом абсолютно непринужденно.

– Ганси, ты ведь считаешь, что они все меня хотят, не так ли? Твои коллеги, например. Неужели тебе не приходит в голову, что они раздевают меня взглядами, когда смотрят как я играю? Неужели ты этого не понимаешь? Почему же Чекко должен от них отличаться?

– Значит, Чекко?…

– Ой, замолчи. – Теперь она говорит шутливым, добродушным тоном, подтрунивает над ним, как он всегда подтрунивал над ней – с самых первых свиданий в оздоровительных садах Мариенбада. Тогда ей было всего шестнадцать, ему – почти тридцать; он ухаживал за какой-то симпатичной вдовой, а вместо этого завел роман с молоденькой девушкой, которая могла вынудить его исполнить любой ее каприз. – Тебе просто нельзя ревновать, Ганси, неужели ты сам этого не понимаешь? Ревность затуманивает твой разум. Они все меня хотят, они все желают со мной встречаться… но можешь это делать только ты. Ты женился на красивой женщине, вот и все. – Она чуть наклоняет голову, чтобы направить на него тот взгляд, которым она очаровывала его с самого первого дня знакомства: взгляд влекущий, взгляд оскорбленной невинности, немного легкомысленный взгляд. – А теперь, если ты будешь вести себя очень хорошо – только в этом случае, – я позволю тебе поцеловать меня… там.

Два человека на узкой кровати, окутанные полумраком, блестящие от пота – извивающееся переплетение конечностей, живое и светлое, тела-близнецы, удушенные змием созидания; битва этих тел наконец завершена, но победителя в ней нет – лишь двое побежденных, лежащих рядом, подобно уставшим пловцам. Разделенное ими семя сверкает, как жемчуг, на ее волосах и его животе. Теперь они держатся друг за друга лишь пальцами на скомканной подушке.

Ее груди тяжело шлепают об его грудь, когда она к нему поворачивается.

– Я должна идти. Он будет спрашивать, где я была.

– Мы могли бы уехать в Швейцарию.

– Не говори глупостей.

– Мы могли бы быть там уже послезавтра. У одного моего друга есть квартира в Женеве. Я мог бы достать ключ.

– Ты думаешь, я в это поверю? Да и в любом случае, на что мы будем жить?

– Ты могла бы играть.

– На улице?

– Могла бы преподавать.

– А каков будет твой вклад? – Она встает с кровати и идет к умывальнику в углу комнаты. Он наблюдает, как она плещет воду под мышки и моет у себя между ног, наблюдает за движением ее грузных ягодиц, удивляется неправдоподобной неуклюжести ее бедер. – Что мне теперь делать с волосами? – спрашивает она, вытираясь его полотенцем.

– Я мог бы писать мемуары. «Женщины, которых я знал». Ты могла бы помочь мне с техническими деталями.

– Ты несешь полную чушь. – Она натягивает трусики и тончайшую комбинацию в пятнах пота: и то, и другое – подарки, привезенные мужем из Парижа. Глядя в тусклое зеркало, она пытается поправить прическу: расчесывается, убирает пряди с лица, вставляет в волосы шпильки.

– Я люблю тебя, – говорит он.

У нее во рту шпильки.

– Черт, – бормочет она, не в силах совладать с волосами. Она смотрится в зеркало и клянет свои непослушные волосы с оттенком некоторой деловитости. Она чувствует себя вполне естественно, как будто все это было элементом повседневности, даже, в известном смысле, сделкой. Глядя в зеркало и видя там свое безучастное отражение, она задумывается об источнике угрызений совести. – Ты любишь только самого себя, – говорит она ему.

Гретхен в церкви – в немецкой церкви Святой Марии дель Анима, Владычицы душ наших. Мрамор сверкает, лакированное дерево блестит, свечи горят во тьме, как маленькие язычки, язычки Троицы, язычки огня, злые длинные язычки сплетников. Сверху щерится богато, но безвкусно украшенный золоченый свод. Там же, в полумраке, прилеплен двуглавый орел Священной Римской империи.

Гретхен не молится. Она даже не стоит на коленях – просто сидит на задней скамье, вдыхая пропахший фимиамом воздух, и смотрит. На ней неброская одежда серого цвета. Ее волосы – восхитительные золотистые волосы – скромно прикрыты вуалью (черные кружева с золотой окантовкой, своего рода драгоценность). Она смотрит на алтарь вдалеке, на лампадку, горящую рубином в глухой бархатной черноте, на истерзанного Христа. Она смотрит, и глаза ее блестят в приглушенном свете, глаза ее наполняются слезами, заволакиваются ими. Этого вполне достаточно.

– Где ты был? – Ее голос в телефонной трубке, тихий и встревоженный.

– Ты знаешь, где я был. В Иерусалиме.

– Но зачем? К чему эта таинственность. – Свиток. Нашли свиток.

– Так всегда – свиток. Свиток, папирус. Господи, ты не можешь хоть ненадолго отвлечься от этого?

– Это потрясающе. – Слово кажется неуместным и чересчур высокопарным. Свиток – это ведь всего лишь обтрепанный лоскут, кусочек рыхлой сердцевины, исписанный корявыми буквами.

– Потрясающе? Лео, ты понятия не имеешь о настоящих потрясениях. Мы можем увидеться?