Зазвонил телефон.
Лео поспешно доедал завтрак: будильник, который она ему купила, показывал половину десятого, а в десять у него был семинар.
Зазвонил телефон.
Кто еще мог позвонить ему сюда? Телефон стоял на полу в гостиной; шнур змеился по паркету. Его оставил здесь предыдущий жилец. Активировать услугу удалось лишь после долгих споров с телефонной компанией, только после памятного рандеву в церкви Сан-Крисогоно, когда она пришла одна и они бросились в омут головой, ведомые не то волей обстоятельств, не то судьбой, не то иным капризом внешнего мира.
Зазвонил телефон.
Во второй раз они встречались вдвоем. На ее машине они поехали на Яникулийский холм, с которого открывалась панорама всего города. Там были туристы, пришедшие полюбоваться видом, кукольники, разыгрывающие сценки для визжащих от восторга детей, а также велосипедист, который показывал номера на своем железном коне, и настоящий огнеглотатель. Там же стоял киоск с мороженым, и еще один – с различными безделушками. Вся эта суета окружала их тихую гавань – автомобильный салон.
– Безопасность превыше всего, – сказала Мэделин. Она сидела вполоборота к Лео, поджав ноги, чтобы он при желании мог коснуться мягких, шелковистых холмиков ее коленей. Рядом с ней он получал неведомое прежде удовольствие первой влюбленности, когда подросток задыхается от желания перевоплотиться в свою спутницу, раствориться в ней без остатка. Они ловили редкие мгновения иступленного восторга, для чего им хватало обычного соприкосновения рук – взрослых рук, расчерченных сухожилиями и венами, со скукожившейся кожей на костяшках пальцев, взрослых рук, которые сжимались, как детские. Они были полны тревоги и сомнений. – Если бы мы были другими людьми, – сказала она, – то давно уже погрязли бы в прелюбодеянии. Ты отдаешь себе в этом отчет?
– Конечно, отдаю.
– Но вместо этого мы сидим здесь, как дети, которые не знают, чем заняться.
– Может, мы такие и есть, в известном смысле. Как дети?
– Ты, – резко ответила она. Внезапная вспышка гнева исказила ее лицо. – Не я. Ты как ребенок. К тому же отстающий в развитии, Господи прости.
– Это несправедливо.
Мэделин рассмеялась, хотя ничего смешного в этой ситуации не было.
– Что ты вообще знаешь о несправедливости? Ты же понятия не имеешь, каково это – жить с человеком, которого ты больше не любишь, проявлять нежность к нему, говорить, как он тебе нравится. Ты заметил, я употребляю слово «нравится»? Чтобы не пришлось врать насчет любви. Ты понятия не имеешь, каково мне, когда он меня трахает, а я этого больше не хочу и хочу только тебя. – Слово «трахает» угрожающе повисло в воздухе между ними – непристойность, вырвавшаяся из точеной арабески ее уст, пока черты лица ее кривились, дрожали и наконец пораженчески сжались в рыданиях.
– Мне очень жаль, Мэделин, – бездумно пробормотал Лео. – Прости меня. Господи, мне так жаль…
Она покачала головой, будто пыталась стряхнуть слезы с ресниц.
– Я попросту исчезну из твоей жизни, если ты этого хочешь. Ты этого хочешь? Я уйду. Я не буду доставлять тебе хлопот, Лео. Обещаю.
Представив себе ее исчезновение, он ощутил прилив панического ужаса – отчаянного, животного страха. Дыхание сперло в горле, в груди защемило. Эмоции проявляли себя в естественном, примитивном, но все же поразительном приступе беспомощного страха, словно ему понадобился глоток свежего воздуха; это было подобно астме, подобно шоку.
– Я не хочу, чтобы ты уходила, – сказал он. – Я люблю тебя, но не понимаю, как я тебя люблю. Беда в том, что мне не хватает опыта в этом деле. Я не знаю, в каком направлении двигаться.
– Двигайся в моем направлении, – тихо вымолвила Мэделин. – Всегда можешь двигаться в моем направлений.
Зазвонил телефон. Он знал, что это она. Когда он поднимал трубку, его мысли беспорядочно метались.
– Pronto.[57] Мэделин?
На другом конце провода – молчание.
– Это Лео? Лео Ньюман? – Мужской голос, американский акцент.
– Кто это?
– Это Стив, Лео. Стив Кэлдер. Я очень рад, что нашел тебя. – В его голосе слышалась легкая дрожь, выражавшая, возможно, искреннее удивление. Это можно было с легкостью определить даже по телефону. – Ты переехал, да? Я позвонил по твоему старому номеру, мне сказали, что ты переехал, и пришлось чертовски постараться, чтобы выпытать у них твой новый номер. Я сказал, что я твой дальний-предальний родственник из Висконсина. Слушай, Лео, тут произошли некоторые изменения. Довольно существенные, если уж на то пошло. Я заказал тебе билет на самолет. Надеюсь, твой паспорт, не просрочен? Билет заберешь в аэропорту перед вылетом.
– Ты о чем, черт возьми?
– Завтра утром… Разве я тебе еще не сказал? Ты ведь сможешь? Который у тебя сейчас час?
– Полдесятого.
– Отлично. На час меньше, чем у нас. Слушай, тебя в аэропорту встретит человек, годится? Завтра утром. Вылет у тебя в девять, то есть в десять по нашему времени.
– А в чем, собственно, дело?
– Я ведь уже сказал. Кое-какие новые материалы насчет Эн-Мор. Я еще не говорил?
– Ты ничего не говорил. А что именно? Что они нашли?
Последовала пауза, пробел в сплошном потоке слов – тщательно спланированная пауза. Кэлдер знал толк в таких вещах. Наконец он сказал;
– Нашли свиток.
Мэделин позвонила позже, когда Лео вернулся с лекции в Институте. Ее знакомый голос, ее легкое волнение, намеки торопливо произнесенные слова – и глубокая тоска за всем этим, тоска и тревога.
– Мы могли бы поговорить, Лео? Могли бы? Джек сегодня вечером уезжает. Лео, можно я завтра приду к тебе? Я обещаю… О Господи, я не знаю, что обещать. Обещаю, что не буду на тебя давить. Ни в коем случае. Но мне необходимо с тобой увидеться.
– Я не могу, Мэделин. Завтра не могу.
– Почему?
– Я должен уехать.
На том конце провода воцарилось молчание, эта странная пустота, когда ты знаешь, что тебя слушают, но не отзываются. Мягкий электронный допрос. Когда она наконец заговорила, голос ее казался далеким – тонким, ранимым и далеким.
– Но почему так внезапно?
– Это по поводу того дела в Израиле. Раскопки. Меня попросили приехать.
– Завтра утром?
– Завтра утром. Рано утром вылетаю.
– А почему ты раньше не говорил об этом?
– Я раньше и сам не знал…
– Зачем ты меня вот так огорошиваешь?
– Я же говорю… – Их слова натыкались друг на друга, их контрастные слова сталкивались в тех точках, где ранее слова одинаковые откликались, словно эхо.
Салон самолета, летящего в Тель-Авив, был наполовину пуст: несколько туристов, несколько молодых ребят, собиравшихся получить опыт работы в кибуце[58] пара бизнесменов, группа иудеев-ортодоксов. В зале ожидания Лео встретил двух знакомых доминиканцев; один из них был специалистом по древним письменам, – француз вздорного, скептического нрава, работавший в Библейской школе под руководством отца Ролана де Во.[59]
– Отец Ньюман. – Француз придирчиво осмотрел его, будто очередной свой текст, и явно счел некой искаженной формой. – Такое впечатление, что вы едете в отпуск. Конечно же, это не так…
– У меня важная встреча, – сказал ему Лео.
– Встреча? А я ничего не слышал…
– Это встреча личного характера.
Они прошли к автобусу, курсирующему по территории аэропорта. Типично французская деликатность Откомба помогла им сгладить острые углы в разговоре.
– А вы-то заварили кашу, не так ли? С этими папирусами из Эн-Мор. Возможно, теперь вы перестанете опровергать мое прочтение 7Q5? – 7Q5 – это было название Кумранского фрагмента папируса, в котором Откомб с коллегами опознали часть раннего Евангелия, прото-Марка. Большинство ученых сомневались в этом и сомневаются до сих пор. Лео не был исключением. Всего-навсего двадцать букв, десять из которых повреждены, пять строк на истрескавшемся материале. Софистические ученые изыскания на тему, могут ли буквы nu-nu-eta-sigma быть серединой собственного имени Геннесар, что, в свою очередь, упоминается в шестой главе Евангелия от Марка (гл. 6, стихи 52–53: «…прибыли в землю Геннисаретскую…»). В головах людей, давших обет безбрачия, любое соображение мучительно. Идеи – ваши дети, ибо других детей у вас нет. Идеи – ваш вклад в жизнь последующих поколений. Откомб и Ньюман обменивались весьма язвительными письмами на страницах специализированных журналов, а на конференции папирусологов в Швейцарии они публично вступили в ожесточенный спор, чем повергли в замешательство всех присутствующих.