– Объясните мне этот парадокс, – говорит Лео. Он недавно узнал слово «парадокс» и произносит его с большим удовольствием. В устах мальчика это слово звучит абсурдно. Абсурдно и претенциозно. – Иисус был евреем. Почему же он тогда такой умный?

Франческо пожимает плечами.

– Нельзя сказать, чтобы евреи страдали от недостатка ума. Например, вспомни, как замечательно они играют в шахматы! Евреям недостает, скорее, творческого подхода.

– Это кто сказал?

– Ой, не знаю даже. Прочел в какой-то книжке. Но я в это не верю. Например, Мендельсон был евреем. Но уж с творческим подходом у него было все в порядке, не так ли?

– Mutti[43] больше не играет Мендельсона. Он не творец – так теперь говорят. Он подражатель. – Леопроизносит это слово, слегка нахмурившись, как будто не уверен в его значении. – Но разве Иисус не был творцом? Он же сотворил истинную религию длявсего человечества?

Итальянец некоторое время обдумывает эту головоломку, после чего улыбается.

– Не Иисус создал религию, а Бог. – Следует многозначительная пауза. Сквозь окна проникает шум из сада: трескотня сверчков, чириканье птиц, щелканье ножниц – садовник стрижет газон в итальянском саду.

__ Но Иисус был Богом, так говорит отец Беренхеффер. Значит, сам Бог – еврей…

– Подозреваю, это так.

– Подозреваете? Опасно говорить такие вещи, синьор Франческо. – Мальчик смотрит на него неодобрительно и даже надменно: он поймал учителя на слове. – Насчет Иуды мне все ясно. Иуда такой же ненадежный, как все евреи. Но Иисус?… Это уж слишком…

– Я думаю, вам, молодой человек, стоит продолжить работу, иначе я доложу вашему отцу, какой вы бездельник.

В залитой ярким солнечным светом комнате продолжается урок. Муха кружит под люстрой, синьор Франческо читает книгу.

Через некоторое время мальчик снова отрывается от учебника.

– Почему вы все время смотрите на мою маму?

Франческо притворяется, что изумлен.

– Почему я что?

– Вы постоянно на нее смотрите. Вы, наверное, в нее влюбились? – Выражение лица у мальчика вполне серьезное; в лице этом – вся серьезность и вся наивность детства.

– Мне очень нравится твоя мама. Она хорошая женщина, и она очень сильно любит твоего отца.

– Это я знаю. Но я спросил не об этом.

Кабинет погружен в полумрак: тяжелые шторы опущены, дабы не пропускать солнечные лучи. На каминной полке тикают часы. Муха, оказавшаяся в ловушке между тканью штор и стеклом, с бестолковым жужжанием бьется об оконную раму; она похожа на внезапно и отчаянно оживший экземпляр чьей-то коллекции насекомых. Фюрер дерзко взирает со стены. На столе стоит обрамленная серебром фотография Лео в форме юнгфодька, а рядом – изображение Гретхен в летнем платье.

Франческо сидит за столом с выдвинутыми ящикам Перед ним разложены бумаги. Франческо – вор. Вопрос в том, что он крадет. И для кого?…

5

– Об этом ведь не предупреждают, когда посвящают в духовный сан, правда?

– О чем не предупреждают?

– Об одиночестве и скуке.

– Мне не скучно. Почему ты решила что мне скучно?

Язвительный смешок.

– Ты только что признался, что одинок.

Джек наблюдает за ними с легким недоумением. Он сидит в своем любимом кресле, отдельно от них, расположившихся на диване, и смеется над своей женой восхищенно, будто она – не по годам развитый ребенок.

– Оставь его в покое, Мэдди. Бедняга Лео не заслужил такого обращения.

– Лео-лев, – говорит она, не замечая мужниной ремарки. – Но в тебе больше кошачьего, чем львиного. Ты точь-в-точь как Перси. – Перси – это кот, которого семья Брюэров получила в наследство от предыдущих квартиросъемщиков. Этот серый, угрюмый зверь восседает посредине ковра и ничего ровным счетом не делает. Стаффордширская керамика – вот как Мэделин называла животное. Кот был очень своеобразный, настоящая парадигма кошачьих повадок. – Только взгляните на него. Не спит же, просто восседает. Точь-в-точь Лео. Делать нечего, идти некуда, говорить не с кем, мысли занять нечем.

Конечно же, кота кастрировали, но Мэделин никогда не упоминала этот аспект в своей аналогии.

– Он ждет мышей, – сказал Лео.

– А ты, Лео-лев? Ждешь газелей?

– Я не хищник.

– Вот именно.

– Что – вот именно? Что значит твое «вот именно»?

– Сам себя послушай: ты цепляешься за семантические противоречия. Вот и вся недолга. Если не будешь осторожен, то к старости у тебя не останется ничего, кроме семантики. Будешь сидеть, как кот, с круговоротом слов в голове, и все.

– Твоя аналогия теряется. Голова кота пуста, ты только что сама это сказала.

– Не сомневаюсь, что твоя вера тоже несет в себе рациональное зерно, ведь правда? Уверена, ты больше не чувствуешь ее – ни эмоционально, ни физически. Остались только слова. Литургия, догма, Символ Веры. Слова. Стерильные слова. Что ты думаешь по этому поводу?

– По какому поводу?

– Что ты думаешь о самом себе, о своей жизни, своем призвании? Зачем это все?

Подобного рода беседы доставляют ему острое, ни с чем не сравнимое удовольствие едва ли не физического толка; удовольствие, в котором стыдно признаться. Подчас он сам провоцировал ее на такие беседы, на эти вспышки непонимающего возмущения.

– Какого черта ты живешь в этой жуткой квартире, Лео? – спросила она, когда они с Джеком пришли к нему в гости в Институт. – Почему ты не можешь переехать, найти себе достойное жилище? Если не будешь осторожен, твое самоотречение доведет тебя до состояния мерзкого ископаемого вроде всех этих старых священников.

– Не думаю, что ископаемое – это результат самоотречения, – ответил он ей. – Я думаю, ты перепутала метафоры. Опять.

– Вот! – ликующе вскрикнула она. – Вот что я имела в виду.

Разумеется, она стала отрицанием своих собственных аргументов, его возможностью избежать пороков, в которых она его упрекала. Ее интонация, ее присутствие, ее манера поведения находились в преступном сговоре против него они сообща выдергивали его из мира удовлетворенности и уступчивости. Сознательно ли, бессознательно, но он начал меняться. Метаморфоза. Целибат – враг перемен, но Лео Ньюман, отец Лео Ньюман, начал, подобно змее, сбрасывать с себя иссохшую кожу прежней жизни.

– Господи, откуда ты знаешь принцессу? – спросила Мэделин, когда он поведал ей о своих планах. Сама идея ее чрезвычайно рассмешила. – Откуда ты, черт побери, знаешь принцессу?

– Она была подругой моей матери.

– Твоей матери? Я думала, твоя мать давала уроки игры на пианино.

– А почему учительница музыки не может знать принцессу?

– Что позволено Юпитеру, не позволено быку, – сказала Мэделин. Такие ее ответы Лео называл «ирландскими».

Они вместе отправились в гости к принцессе в ее замок – одноименный Палаццо Касадеи, полуразрушенный римский дворец, принадлежавший семейству еще с шестнадцатого века. Члены этого семейства были понтификами и королями, диктаторами и президентами. Семейство Касадеи жило там, когда Бенвенуто Челлини держали в плену в замке Сан-Анджело и когда Ките был полным надежд юношей, умирающим от чахотки в пансионате неподалеку. Эта семья застала уличные празднования победы Гарибальди, наблюдала, как французские войска входили в город, чтобы восстановить папский институт. Эта семья выжила при теократии и монархии, олигархии и тирании, но сейчас создавалось впечатление, что демократия ей не по плечу. Principessaжила на piano nobile среди потрясающего старья, уцелевшего после нашествий мародеров: там был портрет Папы Римского, рожденного в этой семье, картины давно усопших предков, цена пятисотлетнего выживания и вина за это выживание. Принцесса Касадеи напоминала интерьер, как домашнее животное напоминает хозяина: она пришла из древности, она ветшала, края ее тела истерлись, выступы залоснились.