Парень отмечает обращение к себе по христианскому имени.

– Произойдет, герр Хюбер?…

– С твоей несчастной страной.

Парень пожимает плечами.

– Сложно сказать. Я не вижу…

– Можешь говорить начистоту, – заверяет его Хюбер. – Я всю жизнь работаю дипломатом, а всякий дипломат умеет делает две вещи: представлять свою страну, чего бы эта страна ни натворила, и защищать свои источники информации, как священник хранит тайну исповеди. Считай, что ты заручился моей поддержкой.

Франческо улыбается, будто услышал комплимент.

– Скажи мне. Теперь, когда война идет на итальянской земле, что должно произойти?

– Я думаю…

– Что ты думаешь? – Хюбер поднимается и, обойдя стол, становится прямо за спиной Франческо. Он кладет левую руку парню на плечо, и неоднозначный жест этот символизирует одновременно дружелюбие, силу и своеобразную, напряженную доверительность. – Скажи мне, что ты думаешь.

– Я думаю, что Италия – всего лишь пешка.

– И какой же игрок ее заберет?

– Америка – очень сильная страна.

Двое мужчин – один из них, высокий и стройный, стоит за спиной другого – смотрят на стену, где висит портрет мужчины, являющегося, как они полагают, вторым претендентом на пешку. Затем герр Хюбер протягивает руку через плечо Франческо и выкладывает на столе шесть фотографий, как колоду карт.

– Вот эти люди, – говорит он. – Ты их знаешь? Мне нужны их имена.

Ох уж эти имена. Всегда одни имена. Имена и фотографии, зачастую выбранные из семейных подборок, украденных, в свою очередь, из потертых кошельков, прикроватных тумбочек, выдвижных ящиков: парни и девушки смотрят с глянцевой бумаги с пылким энтузиазмом или железной уверенностью, но могут просто ехать на велосипедах, или стоять у машины, или сидеть за столом. Белые рубашки, серые брюки, светлые платья в цветочек. Глаза щурятся на солнце. Смелые, умные лица людей, которые даже приблизительно не могут представить свое будущее.

– Вот этого точно знаю, – говорит Франческо, указывая пальцем. – Это Буоцци. Бруно Буоцци.

Герр Хюбер издает неопределенный звук, нечто вроде мычания. Он знает, что на фотографии – Буоцци (тот сидит в ресторане без привычного «официального» наряда), и парень знает, что он это знает. Вопрос заключается в следующем: как долго он с уверенностью сможет предавать лишь тех, кого уже предали? Забавная задачка. Гретхен на фотографии смеется, словно эта дилемма ее веселит.

– А этого?

Парень пожимает плечами.

– Я не думаю…

– Но ты же его знаешь, – тихо произносит герр Хюбер. Голос герра необычайно мягок, особенно если учитывать его телосложение. От столь импозантного мужчины ждешь речи громкой, лающей. Нежный, ласкающий слух звук удивляет, как маленькие, аккуратные стопы толстяка. Он сжимает плечо Франческо, словно хочет напомнить о возможности боли.

– Это такая уловка?

Герр Хюбер невесело улыбается. Конечно, это уловка. Каждый вопрос – уловка. На фотографии двое мужчин и женщина стоят, опершись на перила; позади виднеется озеро. Франческо щурится, как будто пытается вспомнить, хотя на самом делеон пытается забыть. Съезд Социалистической партии в Женеве, 1937 год.

– Разве что… Женщину я не знаю, но мужчина – это, кажется, Петрини. Фотография ведь не лучшего качества. А второй – это Паолуччи. Мне так кажется. Джулио Паолуччи. Он был каким-то чиновником. Должность не. помню – по-моему, какой-то провинциальный секретарь из Ломбардии…

Герр Хюбер кивает. Он по-прежнему сжимает плечо Франческо. Вопрос заключается в том, кивает ли он потому, что люди опознаны верно и экзамен сдан, или потому, что он получил новые данные? Петрини, конечно, никто, и звать его никак. Герр Хюбер знает Петрини. Но бедняга Паолуччи? Неужели он до сих пор чахнет в камере на Виа Тассо под чужой личиной, которую вот-вот должны сорвать? Неужели Франческо Вольтерра, известный своим близким как Чекко, только что подписал еще один смертный приговор?

Игра продолжается. Шахматы? Кошки-мышки? Выбирайте метафору по вкусу. Герр. Хюбер иногда улыбается, иногда хмурится и в конце концов тяжело вздыхает, как будто закончил выполнять сложное физическое упражнение.

– Довольно, – говорит он и, собрав фотографии со стола, прячет их во внутренний карман пиджака. – Довольно. Давай обсудим другие вопросы. – Он отпускает плечо юноши и отходит к окну, чтобы взглянуть на сад – итальянский сад, сложную геометрическую конструкцию, включающую в себя тропинки и ограждения, самшитовые коробки, самшитовые треугольники и спирали; все это напоминает сложно устроенные клетки, что слагаются в органическое целое. – Давай поговорим о Лео. Как у него идут дела?

– Он смышленый малый.

– Он старается?

– Да.

Глаза обегают комнату. Губы кривятся в натужной ухмылке.

– Ты его покрываешь. Он лентяй.

– Но умный лентяй.

– Тебе он нравится?

– Мы ладим друг с другом.

– И с Гретхен. С Гретхен ты тоже ладишь. – Употребление ее христианского имени, уменьшительно-ласкательной формы ее христианского имени, сбивает с толку. Франческо не по себе, он ерзает на стуле. В комнате тепло, и на лбу у него выступают капельки пота. Гретхен на фотографии будто забавляет возникшее напряжение. Склонив голову, она иронично посмеивается.

– И с фрау Хюбер тоже. Возможно, нас объединяет привязанность к Лео.

Герр Хюбер кивает.

– Ты же католик, не так ли?

Франческо подтверждает это. Да, он католик. Все порядочные итальянцы – католики. Хотя, пожалуй, слишком набожным его не назовешь.

– Гретхен – тоже католичка, ярая католичка, ты это знал? Думаю, она тебе говорила. Ее мать была англичанкой, гувернанткой. Ты знаешь это слово?

– Unatata?

– Это по-итальянски, да? Ну, это девушка, которая присматривает за детьми, приличная девушка из приличной буржуазной семьи, и когда хозяйка дома внезапно умерла – кажется, ее экипаж попал в аварию, – именно юная гувернантка утешила убитого горем вдовца. Неглупый ход, правда? Умно с ее стороны было также принять католицизм и потребовать моральной чистоты, вместо того чтобы позволять вдовцу держать себя в роли любовницы. Но еще более умно было немедленно забеременеть, чтобы родить сводную сестру детям, о которых она заботилась.

Франческо ерзает на краешке стула, высматривая пут к отступлению.

– Таким образом, Гретхен, которая кажется такой красивой, такой чистокровной арийкой, на самом деле – полукровка, – говорит Хюбер. – Она – помесь, плод генетического эксперимента, проведенного на родине отца генетики.[42] – Он смеется и явно ожидает, что Франческо присоединится к нему. – Тогда как я – немец без каких-либо примесей. Как и она, я родился католиком, но в отличие от нее я не верю. И ты утверждаешь, что тоже не слишком религиозен… – Он снисходительно улыбается юноше, как дядя может улыбаться любимому племяннику.

– Я верю, что Бог может существовать. Возможно, раньше вера моя была сильнее, вот и все.

Хюбер качает головой.

– Это кажется маловероятным, разве не так? Я имею в виду, существование Бога. Ницше провозгласил смерть Бога. Для меня, как и для Ницше, Бога нет – есть только кровь и раса. Но Гретхен верит, и, чтобы сделать ей приятное, я хожу вместе с ней и Лео в церковь. – Он задумчиво отворачивается от Франческо, смотрит в окно и внезапно поворачивается вновь. – Но она уже несколько недель не причащалась. Как ты думаешь, в чем причина?

– Даже представить себе не могу. – По вискам Франческо стекает ручеек пота. – Сама мысль об этом была бы бессовестным вторжением во внутренний мир фрау Хюбер.

– А я все же попытаюсь представить. – Высокий мужчина говорит тихо, почти задумчиво. Он подчеркивает личное местоимение, как будто обладает правом знать, что творится в сердце, голове и душе его жены. – Я попытаюсь представить, в чем тут причина.

Юный Лео, облаченный в бриджи и широкую куртку с поясом (мы всегда должны следить за внешностью, даже если никто на нас не смотрит), сидит в своем кабинете, склонившись над учебником и скрупулезно выписывая главы о жизни Христа: вот Христос изгоняет торговцев из храма, вот Христос спорит с фарисеями в день отдохновения, вот Христа приводят к Пилату. Мальчик поднимает взгляд, и голубые глаза его из-под светлой челки вперяются в смуглого итальянца.