— Мария… — говорила я себе утром так жалобно, как иногда говорят монахи, когда собираются наказать, — Мария, дочка. Ты ничего не расскажешь? Маме очень грустно, бедняжке. Как ты могла выйти на улицу вместе с дедушкой? Он что-нибудь купил тебе?

— Ничего, — ответила я себе. — Он мне ничего не купил, мы вывели Паситу на прогулку, вот и все.

— И он тебя никуда не приглашал?

Мария покачала головой.

— Верно?

Снова покачала головой.

— Он не наливал тебе вина, шампанского, да? Бабушка рассказала нам, что ему нравится поить детей вином. Он считает, что это очень полезно. Он ненормальный. Ты знаешь, что маме не нравится, когда мы пьем вино, даже разбавленное водой… Бабушка тоже очень расстраивается. Веди себя хорошо. Ну, теперь вставай. Если пообещаешь мне, что не будешь ничего такого делать, я помогу тебе по дому.

Тогда я снова начинала молиться, просить у Девы Марии чуда, которое ей ничего не стоит и которое изменит мою жизнь раз и навсегда. Я тихо вставала у кровати и начинала новую пытку. Теперь понимаю, что тогдашние мои проблемы были абсурдны, смешны, невероятно глупы, по правде говоря, они и не были настоящими проблемами. Ведь никому не нужно знать, сколько граммов в пятидесяти двух литрах молока, потому что все покупают молоко литрами и никогда граммами. Я молилась Деве Марии, будто она меня действительно слышала. Эта женщина никогда меня не любила, потому что, подобно моей сестре, предпочитала горькую цедру жертвоприношений сладкой мякоти апельсинов.

Когда я поднимала глаза, то была уверена, что матушка Глория хмурится, глядя на меня. Я помяла стебелек цветка между пальцами и почувствовала на своей коже зеленую кровь. Стебель был крепким и почти трещал, когда я вырывала его за урной около столовой. Он был пористым, как вареная спаржа. Лепестки бутона, медленно кружась, падали на землю. Я следила за ними, и от этого моя голова шла кругом. Я стояла за спиной Рейны, но матушка Глория не спускала с меня глаз. Густые брови монахини подчеркивали строгость ее лица, когда она хмурилась. Они всегда были готовы сомкнуться, так же как сейчас. На плечо Рейны опустился застывший белый цветок гладиолуса, похожий на солдатский штык. Мне велели выбрать утром гладиолус, хотя то, что от него осталось в моих руках, вызывало уныние, такое же, какое испытывала Рейна накануне по пути в колледж. Все цветы у меня рано или поздно ломались — я сплющивала их в папке или роняла в коридоре, автобусе, а потом какой-нибудь ребенок наступал на них или я просто зажимала их в кулаке, приветствуя кого-нибудь. Это могли быть белые лилии, каллы, розы, ромашки. Я никогда не проявляла заботы о них, а весной природа будто бы вела какую-то игру против меня.

Понимаю, что Богоматери я никогда не была важна, но когда я надеялась, что встречу ее около алтаря, то начинала молиться. Мои губы беззвучно двигались быстро-быстро. Думаю, никто и никогда не молился с такой верой, страстью и с таким усердием, как я. Но тогда мне было только одиннадцать лет, и я верила в великие чудеса. Мои надежды, казалось, не были противны небу, иначе оно разверзлось бы у меня над головой, поэтому я продолжала молиться каждое утро, не обращая внимания на то, что кто-то может увидеть меня, например, моя сестра Рейна.

Матушка Глория поманила меня рукой. Она была очень удивлена, когда увидела, что я молюсь.

— Не убегай, Магдалена, — сказала матушка, — я дам тебе задание: будешь заниматься один час наверху, когда все разойдутся. Я устала от твоей беспечности… Понимаешь?

— Да, матушка.

Казалось, что-то происходит. Я смотрела на огромную колонну с квадратным основанием и спросила себя, как можно отсюда убежать.

— В этом месяце мы выражаем почтение нашей возлюбленной Матери. Пресвятая Дева заслуживает, чтобы ей подносили цветы, символ нашей чистоты. И никакой зеленой травы!

— Да, матушка.

— Не понимаю, как ты можешь быть такой… Тебе есть, чему поучиться у сестры.

— Да, матушка.

Опять она говорила о Рейне с таким удивительным восхищением, что это становилось подозрительным.

— Простите, матушка, но если мы не поторопимся, то опоздаем в класс.

Ее брови поднялись настолько, что мне стало казаться, будто передо мной и не человек вовсе, а огромная медуза, — так округлились ее глаза.

— Заправь рубашку в юбку!

— Да, матушка.

Выражение ее лица переменилось, она повернула голову, давая мне понять, что наш разговор закончен, однако я вовсе не хотела уходить. Я разом почувствовала усталость.

Упоминание о Рейне не давало мне покоя. Когда мы пошли, сестра положила мне руку на плечо. Ее рука всегда была холодной как лед. В противоположность этому холоду, мои щеки горели от стыда.

— Не нервничай, Малена, — сказала Рейна.

У нее был тонкий, нежный голос, как у ребенка. Когда Рейна начинала говорить, я знала, что она скажет что-нибудь в мою защиту, что поддержит меня.

— Эта ведьма не может ничего тебе сделать. Понимаешь? Папа и мама оплачивают наше обучение, а для этих самое главное — деньги. То, что она сказала о цветах, — чистой воды глупость, серьезно…

Мимо нас по коридору пробежали девочки из младших классов. Они посмотрели на нас с состраданием. Это чувство было главным здесь, оно заменило нам все остальные чувства в стенах этой настоящей тюрьмы. Я думаю, что мы тогда представляли собой странную пару: я, с распущенными волосами и в рубашке навыпуск, высокая и сильная, и Рейна, маленькая и худенькая, в блестящих, начищенных ботинках, ее голос подрагивал при произнесении каждого слова. Контраст между мной и сестрой казался мне правильным, логичным, хотя это портило мне настроение.

— Между прочим, тетя Магда здесь. А ты ее крестница, она не допустит, чтобы тебя исключили… Послушай, я уже довольно давно ее не видела. Это странно. Правда?

Я остановилась и обняла сестру, глядя ей в глаза. Во мне проснулось какое-то новое чувство, которого я никогда раньше не знала. С большим трудом я засыпала ночами — постоянно думала над тем, как отвечать на ее вопросы, не могла говорить сестре неправду, но и не хотела ее обманывать. И теперь Рейна смотрела на меня с опасением, потому что молчание затягивалось, а мои душевные порывы не были ей понятны. Она заговорила, не дожидаясь ответа. Рейна сказала своим звонким тонким голоском, что прозвенел звонок и нам пора в класс.

Когда я села на свое место, мое сознание прояснилось. На протяжении всего моего детства внимание, которое оказывала мне Рейна, действовало на меня как бальзам на раны, как будто ее участие могло защитить меня. Так или иначе, она всегда была готова мне помочь. Она никогда не стремилась выведать у меня мои секреты, никогда не сделала мне ничего дурного.

За окном светило майское солнце, голос матушки Глории звучал откуда-то сверху. Это было во вторник, первым уроком шла математика. Матушка в очередной раз приказала мне заправить рубашку в юбку.

Я наблюдала, как жуткая вереница букв появляется на доске с головокружительной скоростью. В это же время я повторяла про себя слова молитвы, которые никогда не переставала шептать. Я следила, чтобы мои губы не шевелились, и каждый день ждала чуда. «Святая Дева, Матерь Божья, сделай это для меня, пожалуйста, и я ни о чем не попрошу тебя больше никогда в жизни. Если тебе это не трудно, ты можешь сделать это, Дева Мария, пожалуйста, преврати меня в мальчика, если это не трудно, сделай меня мальчиком, потому что я не такая, как Рейна, я больше подхожу на роль мальчика…»

Я не успела закончить пример с квадратными уравнениями. Прошло десять минут урока, когда мать-настоятельница постучалась в дверь, просунула в класс голову, позвала нашу преподавательницу на том странном языке, на котором говорят монахини. Что-то случилось, потому что она выглядела не просто раздраженной — взбешенной. Пока монахини разговаривали, класс потихоньку зашевелился, началось шушуканье. Приход матери-настоятельницы, этой таинственной женщины, которая редко спускалась с третьего этажа, где находился ее кабинет, наделал шуму. Она была толстой, высокой, крепкой женщиной, скупой на выражение эмоций.