Магда ни к кому не проявляла особой любви, какую позднее начала испытывать ко мне, а мне было безразлично, что общение с племянниками для нее — обязанность. Поэтому меня удивил интерес ко мне на торжестве в честь первого причастия одного из моих двоюродных братьев. Магда внимательно смотрела на меня во время церемонии, потом вышла в сад и заставила меня слезть с качелей, отвела в сторону и без лишних слов задала странный вопрос:

— Тебе нравится твой бант?

С этими словами Магда дотронулась до меня. Ее вопрос поставил меня в тупик. Я не знала, как мне следует относиться к широкому красному банту, точно такой же носила Рейна. Более того, мы даже завязывали банты одинаково справа, что делало нас похожими. Я фыркнула, потому что причастие длилось уже несколько часов и я с нетерпением ждала конца. Не колеблясь ни минуты, я ответила с самым наивным видом:

— Да, он мне очень нравится.

— А тебе бы понравился бант другого цвета? Или на другом месте, слева, или по центру, или если бы тебе заплели волосы в косу?

Магда неторопливо курила через мундштук из слоновой кости, сделанный в форме рыбы, и постукивала каблуками о гранитные плиты пола. Она смотрела на меня улыбаясь, а меня пугала собственная медлительность при ответе на ее вопрос.

— Нет, мне бы не понравилось.

— Значит, ты хочешь всегда быть копией твоей сестры.

— Нет… А что бы изменилось, если бы было наоборот?

— Если бы твоя сестра была твоей копией? Ты это хотела сказать?

— Верно.

— Этого никогда не случится, Малена, — она отрицательно покачала головой, — только не в этой семье…

Прошло три года, и я научилась уважать матушку Агеду, которая была сущим бедствием: ходила по коридорам, словно лошадь, хохотала в полный голос, громко разговаривала, тайно курила, всегда с мундштуком, причем табак я сама тайком приносила для нее в колледж. Это были близкие и понятные мне привычки, которые я с ней разделяла, потому что тайно мы были очень похожи. Мы обе жили на пограничной территории, где матушка Агеда была невозможной монахиней, а я — невозможным ребенком, мы обе развивали в себе двуличность, чтобы запутать окружающих, наши грехи были похожи, и их хватало, чтобы разбавить нашу монотонную жизнь авантюрными историями наподобие рассказа о спасении Америки смелыми Алькантарас. Эта история распространилась со временем в классы, в часовню, в крылья здания, где мы обе бегали с наименьшим риском.

Время от времени Рейна спрашивала, почему моя антипатия к Магде вдруг переродилась в любовь, причем такую сильную. Сестра часто недоумевала по этому поводу и приходила к выводу, что ничего не изменилось: Магда осталась Магдой, даже когда сменила имя. На это я отвечала по-разному, но Рейна, хотя и была такой умной, не могла меня понять, но в одном мы с Рейной были единодушны во мнении: Магда не была монахиней и не могла ею быть.

Магда никогда никому ничего не писала, даже маленького письмишка, хотя ни в коем случае не потому, что стеснялась монахинь, с которыми проводила большую часть времени. Она так и не смогла научиться притворяться — ни когда все шло хорошо, и она соглашалась говорить шепотом, ни когда стояла на коленях в часовне, закрыв лицо ладонями, ни когда по понедельникам на первое была тошнотворная чечевица. Она, правда, молилась, вместо того чтобы просто трижды перекреститься, а потом со страшной быстротой набрасывалась на тарелку и съедала все с диким аппетитом.

Слабость Магды заключалась в том, что она не избавилась от гордыни и возмутительной привычки постоянно улучшать свое угловатое лицо, глядясь украдкой в хрусталь до тех пор, пока не достигала нужного результата. Магда меньше всего была монахиней — она украшала себя для того, чтобы быть привлекательной.

Мы с Рейной копировали все жесты Магды, желая понять ее суть. Моя сестра в этом деле преуспела настолько, что Магде пришлось скрыться из этого мира, чтобы забыть отражение человека, которого можно было определить лишь как бой-бабу. Я никогда не принимала это определение, но соглашалась в течение определенного времени с тем, что некоторыми подобными чертами Магда все-таки обладает. Особенно это было очевидно, когда Рейна весьма похоже повторяла ее движения и манеру одеваться.

Я использовала свое свободное время для того, чтобы сопровождать тетю в часовню менять цветы у алтаря. Это была единственная работа в монастыре, которая ей нравилась. Мне доставляло удовольствие оставаться с Магдой наедине, соблюдая дистанцию и видя, как торжественно она идет по центральному проходу, чтобы совершить ежедневный ритуал. Она несла кувшины с водой, ножницы и мешки для мусора, чтобы убрать вчерашние цветы. Я наблюдала за тем, как Магда это делает, а она, в свою очередь, мне что-нибудь рассказывала. Однако однажды утром наше молчание затянулось, я почувствовала неловкость. Казалось, Магда витает в каких-то небесных сферах, поэтому я решила сама начать разговор, спросив первое, что пришло на ум.

— Послушай, Магда… — я никогда не употребляла слово «тетя», это было моей привилегией, — почему тебя называют здесь не так, как дома? Ты бы могла называться «матушка Магдалена»? Разве нет?

— Да, но я подумала, что будет забавнее, если сменить имя. Новая жизнь, новая одежда. Я сама выбрала себе имя, Малена. Мне не нравится, что меня зовут Магдаленой.

— А мне нравится мое имя.

— Конечно, — она оторвала взгляд от хризантем, которые укладывала в определенном порядке, и посмотрела на меня улыбаясь, — потому что у тебя красивое имя, имя для танго. Я тебя назвала так, а Магды и одной будет достаточно.

— Да, но имя Агеда намного хуже, чем Магда.

— Ну что ты! Войди в ризницу и посмотри на то изображение на стене.

Я не осмеливалась поднять щеколду, как будто хотела оградить себя от ужасного зрелища, которое предстало перед моими глазами: кровь потоком лилась по телу молодой женщины, чья доверчивая улыбка скрывала скорби о своих ранах. Пальцы несчастной сжимали тунику, на верхней части которой до пояса расплылось темно-красное пятно, поразительно контрастировавшее с белизной двух бледных и непонятных шишек, лежащих на подносе, который она крепко держала рукой.

— Как ужасно! — Магда отреагировала на это мое восклицание взрывом хохота. — Кто эта несчастная?

— Святая Агеда, или святая Агата, как ее еще называют. Я хотела носить имя Агата, но меня так не назвали, потому что это не испанское имя.

— А кто с ней так поступил?

— Никто. Она сама.

— Но почему?

— Из любви к Богу, — ответила Магда.

Она закончила убирать цветочные урны и подозвала меня к себе, чтобы я ей помогла.

— Слушай, Агеда была очень кроткой девушкой, она очень беспокоилась о своей душе, но у нее была хорошая фигура, красивая большая грудь, которая ей очень мешала, ведь, выходя из дома, она замечала, что мужчины останавливаются и смотрят на нее, говорят любезности и всякие глупости. В один прекрасный день она задумалась, что больше всего привлекает в ней мужчин, и поняла — грудь! Это достоинство, видимо, мешало ее добродетели.

— И что было дальше?

— И так понятно… Она взяла нож, встала так…

Магда встала перед алтарем таким образом, что ее грудь осталась лежать на его поверхности, потом провела правой рукой по воздуху, имитируя направление удара ножом, — и бац — отрезала себе обе груди.

— Ой, как отвратительно! И она, конечно, умерла.

— Нет, она положила груди на поднос и, очень довольная, вышла на улицу, чтобы пойти в церковь и показать Богу, как сильна ее любовь и добродетель, именно эту сцену ты и видишь.

— И то, что у нее лежит на подносе, это ее груди? — я покачала головой, — но у них нет вершинок!

— М-да… Эту картину писал монах-бенедиктинец, и я не знаю, может быть, ему было трудно нарисовать соски. Тут он, конечно, ошибся, хотя, без сомнения, он не поскупился на кровь. Сурбаран изобразил Агеду без единой капли крови, а он тоже был монахом… Ну ладно, нам пора. Как тебе эта история?