— Скоро состоятся… сеансы публичного изгнания бесов!
— О! И кто же будет их проводить? — поинтересовались из толпы.
— Наши братья, сведущие в этом деле.
— А что они будут делать?
— Искоренять зло, поселившееся в телах людей!
— Где?
— В пещере Зазе!
Появившийся кюре — похоже, он только что встал из-за стола — был сражен увиденным наповал. Католическая религия в опасности! Он со всех ног помчался в ризницу церкви Святой Благодати и вернулся с полным горшком святой воды. «Сегодня повторится 15 августа! — решил он. — Народ нужно освятить с головы до пят!» И, чтоб слова не расходились с делом, кюре начал кропить своих прихожан. Недостойные тут же запротестовали против такого обращения. Католическое рвение священника смывало с них благородный налет всеобщего греха. А кроме того, святая вода оказалась холодной!..
Кто-то спросил, придет ли в пещеру Зазе бородатая женщина.
— Она приглашена, — ответил шевалье д’Ирэ, — как и любой из вас, каким бы негодяем ни был!
Это заявление усилило интерес к грядущему представлению. Народ не хотел пропустить сеанс пещерного экзорцизма и желал знать, когда состоится ближайший. Услышав, что это будет пасхальное воскресенье, кюре Миранжа заверещал:
— Только после мессы! Только после мессы!
Но кое-кто из верующих уже решил отправиться к пещере с самого раннего утра, чтобы занять места получше.
Прежде чем покинуть площадь, фанатики, возглавляемые шевалье, фальшиво затянули некое подобие гимна: Miserere nobis! Miserere nobis!
— Вот беда, — подытожил Караш д’Отан, терпеливо наблюдавший за этим спектаклем. — Им следовало бы попросить бородатую женщину дать им правильную ноту.
Стоя на пороге трактира, судья и иезуит слушали, как затихает в отдалении нестройное пение. Объединенные против своей воли бездельем, они вошли в зал и устроились за столом у окна. Толпа медленно рассасывалась, и снова возвращалась неистребимая скука.
— Эти люди сошли с ума, — вздохнул Жаспар.
— Весь мир сошел с ума, — ответил Бенедикт. — Поэтому сейчас в таком почете дьявол. Христос, который проповедовал ниспровержение основ, а не безумие, никогда об этом не говорил.
— И тем не менее католическая церковь согласна с ним.
— Протестанты тоже. И те, и другие вдруг начали состязаться в требовательности. Благодаря дьяволу не стало свободы!
Жаспар сомневался, что они понимают свободу одинаково, но промолчал и поскреб ногтем штукатурку под окном, вздувшуюся от сырости. Под ней оказалась прогнившая деревянная панель.
— Вам доводилось слышать о вольнодумцах? — спросил Бенедикт, склоняясь к Жаспару Данверу.
— Вы имеете в виду тех людей, которые отрицают всяческую мораль?
— Нет, тех, которые стремятся к свободе.
Неужели после заявления, что он не верит в дьявола, иезуит собирается объявить, будто принадлежит к числу нечестивцев, которых Церковь заклеймила позором?
В испытующем взгляде Бенедикта Караш д’Отана, устремленном на судью-инспектора, угадывалась легкая насмешка.
Отвернувшись, Жаспар посмотрел на дом вдовы. Солнечный луч скользнул по окну, в котором голубел кусочек неба, и исчез внутри опустевшего жилища. Ставни на втором этаже остались открытыми.
— Вы позволите мне присесть рядом с вами? — Возле их стола стоял кюре.
Иезуит и судья одновременно кивнули в знак согласия.
Всем известно, что любой человек нуждается в тонизирующем средстве.
— Вы себе ни в чем не отказываете, — заметила мамаша-трактирщица, сметая со стола крошки.
— О! Только изредка.
— Вы правы. И потом, на собранные пожертвования вы можете себе это позволить.
— Ну, не особенно!
Бенедикт в свою очередь посмотрел на дом, стоявший на другой стороне площади.
— Итак, — произнес словоохотливый кюре, — вдову Дюмулен отправили в изгнание. Храни ее Господь. Пусть Всевышний поможет ей начать новую жизнь в новых краях… Бедняжка… — и уже тише добавил, обращаясь к иезуиту: — И знаете, святой отец, всему виной одно — разврат…
Караш д’Отан ответил ему в том же тоне:
— Говорят, для изгнанников это единственный способ, чтобы выжить, святой отец…
Кюре не глядя нащупал стакан с вином и поднес его ко рту. У Данвера вино плескалось на самом дне. Иезуит поискал взглядом трактирщицу и подал ей знак. Его глаза влажно блеснули.
24
С изгнанием Анны Дюмулен и казнью Жанны Бург и Абеля миссия судьи-инспектора закончилась, по его убеждению, полным провалом. Он вернулся в Париж с тяжелым сердцем, переполненным горечью и яростным желанием изобличать судей-самодуров.
Спустя некоторое время он узнал, что судьи из Дижона все же вмешались в дела магистратуры Миранжа. Новость удивила его и принесла облегчение, но вместе с тем вызвала и досаду: все было бы иначе, приди помощь немного раньше. Ла Барелля сместили с поста председателя суда, и он не оказал никакого сопротивления.
Высший суд Дижона счел нужным отметить, что принятию решения о вмешательстве в деятельность провинциального трибунала способствовал исчерпывающий доклад королевского инспектора.
Королевский совет, удовлетворенный полученными результатами, удостоил своего посланника должности члена Высшего суда. Чтобы не остаться в стороне, Высший суд Бургундии также отметил его заслуги, предложив пост председателя судебной коллегии.
Отныне большую часть времени, проводимого на службе, Жаспар Данвер занимался тем, что отклонял постановления о судебном преследовании, отменял приговоры по делам о колдовстве и всячески досаждал судьям на местах, жестко контролируя каждый их шаг. Очень скоро он приобрел среди них репутацию крючкотвора, помешанного на соблюдении духа и буквы закона, и мелочного придиры. Провинциальные суды испытывали по отношению к нему отрицательные эмоции, сравнимые разве что со страхом, который он им внушал. Но упорная борьба с охотой на ведьм все же не могла изгладить из памяти Жаспара все ужасы пережитого им бессилия.
В кулуарах Дворца правосудия он раскланивался с генеральными адвокатами, советниками, судебными исполнителями, председателями судебных коллегий, генеральным прокурором и председателем Высшего суда, чьи голоса нарушали почтительный шепот, сопровождавший привычное мельтешение красных мантий.
Однако за пределами дворца все становились чересчур словоохотливыми, падкими на моду и новые идеи; каждый мечтал построить, если уже не сделал этого, особняк на самой красивой улице города с фронтонами на фасадах, кариатидами и «бургундской капустой» — акантовыми листьями. Жаспар Данвер слушал их, но сам редко вступал в разговоры.
Когда заканчивался рабочий день, Жаспар Данвер торопился домой и запирался в студии, которую устроил в арендованном особняке. Там он со всей страстью отдавался любимому делу — писал акварели на веленевой бумаге и, завершая каждую работу, обрамлял ее тонкой рамкой из золотистой краски. Вскоре должен был увидеть свет его ботанический трактат, посвященный изучению крокусов, известных разновидностей которых с каждым годом становилось все больше и больше (Жаспар гордился, что он лично открыл два новых вида). Настоящим украшением этого труда были его акварельные рисунки, цветные и черно-белые, изображавшие цветы в натуральном виде или в разрезе — от их расцвета до увядания.
Каждое воскресенье он в одиночку ходил собирать травы и не общался ни с кем, кроме старых травниц, которым были ведомы укромные лесные уголки, где встречались редкие растения. Жаспар сторонился торговцев травами, но еще больше — обывателей, среди которых вошло в моду выставлять напоказ свои гербарии в серебряных окладах.
С первого же наброска он погружался в состояние томительной эйфории. Начиная с этого момента, весь мир переставал существовать для него, за исключением тонкого контура на белом листе.
В тишине, наполненной музыкой цветов, летели дни за днями. Созвучно своему названию звонко трещали крокусы. Злаки тянули высокие вибрирующие ноты. Цветки душистого горошка щебетали, как птички. Масличные растения издавали басовитое гудение, а левкои звенели медью труб. «Двадцать тысяч видов цветов на сегодняшний день, — с восхищением думал Жаспар. — А сколько еще неизвестных! Двадцать тысяч плюс два!» Эти новые крокусы с серебристыми лепестками сейчас стояли на каминной полке и словно светились нежным внутренним светом. Примостившийся рядом рябчик выглядел как прелат со своими красными колокольчиками.