Я родился в округе Беспер, штат Вирджиния, в 1873 году. В маленьком местечке, под названием Вена. Сразу же после рождения меня взяли к себе Рода и Фрэнк Уильямс, у которых было шесть собственных детишек. Их младшему было тогда три месяца, и мы росли как братья, да таких братьев еще поискать. Его звали Виктори. Виктори Уильямс. Миссис Рода назвала меня Джозеф в честь своего отца, но ни она, ни мистер Фрэнк и не подумали, чтобы дать мне фамилию. Она никогда не делала вид, что я ее ребенок. Когда она раздавала нам работу или ласкала нас, она, бывало, говорила: «Ты мне как родной». Из-за этого «как» Я И спросил ее однажды, мне тогда еще трех лет не было, где мои настоящие родители. Она взглянула на меня, потом покосилась через плечо и улыбнулась ласковой, но какой-то печальной улыбкой и сказала: «Они, миленький, исчезли без следа». Как я понял, «след», без которого они исчезли, был я.

В первый день в школе у меня спросили имя и фамилию. Я сказал учителю: «Джо Трейс[15]». Виктори аж развернулся на своей скамейке.

– Почему ты так сказал? – спросил он меня.

– Потому, – сказал я. – Не знаю, почему.

– Мама будет ругаться. И папа тоже.

Мы стояли на школьном дворе, оба, конечно, босиком. Хороший такой дворик с плотной утоптанной землей, только много гвоздей и всякого сора. Мне в пятку попал осколок, я нагнулся его вынуть, и потому мне не пришлось смотреть ему в глаза. «Нет, не будет, – сказал я. – Твоя мама мне не мама».

– А кто тогда твоя мама?

– Другая тетя. Она приедет и заберет меня. И папа тоже. – Раньше я никогда об этом не думал. Да и не хотел, чтобы меня забирали.

Виктори сказал: «К нам придут. К Уильямсам. Где бросили, туда и придут. Они знают, что ты у нас». Он шел вихляющей походкой – будто у него суставы гнутся во все стороны. У его сестры здорово получалось, и она вечно хвасталась, поэтому Виктори пользовался любым случаем, чтобы потренироваться. До сих пор помню, как его тень плясала по земле прямо передо мной. «Они знают, что ты у Уильямсов. Тебе надо было сказать, что ты тоже Уильямс».

Я сказал: «А как они меня выберут? Вдруг еще с вами перепутают. Вот я и есть Трейс, след, без которого они исчезли».

– Во сука!

Виктори засмеялся, обхватил меня за шею, и мы начали бороться. Не знаю, что случилось с тем осколком. Он, по-моему, так и остался в пятке. И никто за мной не приехал. Так я никогда и не увидел своего папашу. А мать… однажды я слышал ужасную вещь – женщина в ресторане сказала. Как-то я разливаю кофе, а она говорит двум своим соседкам по столу: «Не знаю, почему, но моим детям со мной плохо. Я не нарочно, но что-то такое во мне есть, что плохо на них действует. И ведь я нормальная мать, но без меня им лучше. Пока со мной живут, ничего у них не получается, а как уедут, так прямо расцветают. Представляете, каково мне это сознавать?»

Я не удержался и взглянул на нее. Не всякий бы осмелился сказать такое, согласитесь.

Вторая перемена произошла, когда один человек взялся делать из меня мужчину. Учить меня жить самостоятельно и уметь прокормить себя в любых обстоятельствах. Честно говоря, я вполне обходился без папаши, потому что, во-первых, у меня был мистер Фрэнк, надежный как скала, который всех нас, детей, любил одинаково – что своих, что чужих. Но самое главное, меня заприметил лучший охотник в округе и взялся учить своему ремеслу. Выбрал меня из всех, и Виктори, кстати, тоже. А вы говорите – гордыня. Он был самый что ни на есть лучший охотник в округе Веспер, а выбрал в ученики меня. И Виктори. Это был такой охотник, что люди говорили, будто он носит ружье просто так, для фасону, а дичь может хоть голыми руками ловить, потому что заранее знает, что у кого на уме, и змей может обхитрить, и зайца в силки поймать, и криком приманивать водоплавающих. Белые говорили, что он колдун, но это они так – не хотели признавать, что он умный. А он был охотник, каких мало. И ума ему было не занимать. Он научил меня двум вещам, которые мне потом пригодились на всю жизнь. Первая про белых, секрет их доброты: чтобы белый раздобрился, ему надо сначала тебя пожалеть. А вторая… забыл.

Благодаря его выучке, в лесу я был как дома. И даже нервничал, если поблизости маячил какой-нибудь забор или изгородь. Люди просто не верили, что я смогу ужиться в городе. Дома кругом, тропинки заасфальтированные и я? Бред.

В 1893 я изменился в третий раз. Это когда Вена сгорела дотла.

Красный огонь довершил то, что начали делать белые колпаки[16]: уничтожил все обязательства, выгнал нас с наших полей и из домов и дал нам такого хорошего пинка, что нас расшвыряло по всему округу. Я ходил из одного места в другое, работал, опять ходил, опять работал, так и добрели мы вместе с Виктори до Палестины, где я встретил Вайолет. Мы поженились и пристроились недалеко от Тайрела у Харлона Рикса, у которого была самая плохая земля в округе. Мы с Вайолет вкалывали на него два года. Потом земля совсем истощилась, остались одни камни, и мы питались тем, что мне удавалось подстрелить. Старику Риксу все это надоело, и он продал усадьбу вместе с нашим долгом человеку по имени Клейтон Бид. При нем наш долг вырос со ста восьмидесяти долларов до восьмисот. Он заявил, что нарос процент и цены, мол, выросли на удобрения и прочую дребедень, которую мы брали у него в магазине, за деньги, разумеется. Вайолет пришлось пахать и его, и нашу землю, а я работал где придется, и в Бере, и в Кросленде, и в Гошене. Лес валил, сосну эту, а в основном-то на лесопилке. В общем, за пять лет мы расквитались.

Потом я нашел неплохую работенку – железную дорогу строить для «Южного неба»[17]. Мне стукнуло двадцать восемь, и я уже привык к переменам, вот я и решил в 1901 году, это когда Букер Т. съел бутерброд в гостях У президентa, набраться наглости и провернуть еще одну перемену: в общем, решил я обзавестись хозяйством и купить участок.

Так мне, дураку, и дали на земле похозяйничать. Согнали с места – я и опомниться не успел – при помощи двух каких-то бумажек, которых я в глаза не видел, а уж тем более не подписывал.

Четвертый раз был, когда я привел жену на железнодорожную станцию в Риме, это ее родные места, и мы купили билет в экспресс «Южное небо». И поехали под северное. Правда, пока мы уселись, нас гоняли пять раз из вагона в вагон, по «закону Джима Кроу»[18].

Мы поселились в доме у железной дороги в Тендерлойне. Вайолет пристроилась убирать квартиры, а я чем только ни занимался, и кожу выделывал на обувь для белых, и сигары скручивал: набьемся в комнату и вертим табачные листья, а нам в это время читают что-нибудь. Вечером чистил рыбу, днем туалеты. Это потом уж я в официанты пошел. Ну а как мы вырвались с вонючей улицы Малбери в Маленькой Африке, а потом и с Западной 53-й с ее людоедскими крысами, и переехали на окраину, я уж было подумал, что остепенился и больше меняться не буду, куда уж после пяти-то раз.

Ни свиней, ни коров там уже и духу не было, а на месте маленьких дрянненьких ферм – не сравнить с участком, который я чуть было не купил – строили новые дома, и сплошняком и отдельно стоящие с большими дворами и огородами. Раньше цветному рядом с теми домами лучше было и не появляться – пристрелили бы в два счета. А перед самой войной их стали сдавать цветным целыми кварталами. Славное место. Не то, что в центре. Квартиры по пять, по шесть комнат, а то и десять, если можешь выложить пятьдесят или шестьдесят долларов в месяц. Мы переехали со 140-й в квартиру попросторней на Ленокс, хоть и пришлось за нее побороться с другими жильцами. Кожа у них светлая, так они и не хотели нас пускать. Но мы с Вайолет сражались против них, как если бы они были белые, и все-таки квартира досталась нам. Времена настали худые, и домовладельцы, что белые, что тебе черные, старались выжать из цветных квартплату побольше. Нам-то что, мы и за пять комнат могли платить, а другие за две, и то с трудом. Дома были просто загляденье – как замки на картинках, и уж мы-то умели их обиходить, недаром испокон веку за всеми грязь возили. У нас с Вайолет по всему дому были птицы в клетках и растения. Я сам собирал на улице всякое дерьмо для удобрений. И следил, чтобы снаружи было тоже красиво, не только внутри. Я уже тогда в гостинице работал. Лучше, чем в ресторане, – больше возможностей получить чаевые.