— Не сомневаюсь, мадам, — поклонился я, — но факт остается фактом — когда Джханси было самостоятельным княжеством, вы не могли управиться с этими жуликами и даже утихомирить тугов…

— О, да — мы наслышаны о них, а также о том, как Компания пытается пресечь зло, которое они творят. Но почему — только ли из-за того, что они убивают путешественников, или потому что они служат индийскому богу, а значит — мешают христианской компании? — Должно быть, если бы туги исповедовали христианство, им бы позволили бродяжничать и дальше — особенно если бы они выбирали свои жертвы среди индусов.

С таким предубеждением было просто невозможно спорить, так что я скорчил дружелюбную мину и произнес:

— И, несомненно, если бы сутти,этот прекрасный старинный индийский обычай, согласно которому вдов замучивают до смерти, был бы христианским, то мы бы поддерживали его? Но в своей злости и невежестве мы запретили его — вместе с милосердными законами, которые обрекали вдов, отказавшихся от сожжения на костре, влачить жалкое существование в рабстве, с наголо обритой головой и бог знает чем еще. Ну что ж, госпожа, неужели мы не сделали ничего хорошего? — И, не подумав, я добавил: — Полагаю, ваше высочество, вы как вдова имеете некоторые основания поблагодарить Сиркар хотя бы за это.

Как только у меня вырвались эти слова, мне показалось, что пора уносить ноги. Качели резко остановились и принцесса вскочила, глядя мне прямо в глаза, с лицом, застывшим как маска.

— Я? — воскликнула она, — я? Благодарить Сиркар? — Внезапно она швырнула тарелку с фруктами в дальний угол комнаты и выпрямилась, испепеляя меня взглядом: — И ты смел предположить такое?

Конечно, я мог бы униженно просить о прощении, но я не привык пресмыкаться перед хорошенькими женщинами — разве что мне грозит опасность или чертовски не хватает денег Я лишь неразборчиво что-то пробормотал, а она произнесла ледяным голосом:

— Я ничем не обязана Компании! Даже если бы Компании и вовсе не существовало, неужели вы думаете, что я была бы приговорена к суттиили позволила бы сделать из себя рабыню? Думаешь, я настолько глупа?

— Клянусь Богом, нет, мадам! — поспешно воскликнул я, — ничего подобного, и если я чем-то случайно оскорбил вас, то прошу прощения. Я просто полагал, что этот закон распространяется на всех… э-э… леди и…

— Махарани сама творит законы, — гордо отчеканила она с видом Доброй королевы Бесс, посылающей ко всем чертям даго, ^[70]и я поспешно поблагодарил небеса за такую удобную возможность. Принцесса удивленно уставилась на меня:

— Почему ты думаешь не так, как Компания и твоя страна? Какое тебе до этого дело?

Конечно, я ожидал этого намека; пару секунд я колебался, а затем вдруг взглянул ей прямо в глаза — очень свободно и мужественно.

— Потому что я видел ваше высочество, — спокойно сказал я, — и… да… для меня это важно, очень важно.

Здесь я остановился, постаравшись изобразить самую милую улыбку с оттенком глубокого восхищения и через некоторое время ее взгляд смягчился и она даже улыбнулась, когда снова села и сказала:

— Так вернемся к конфискованным сокровищам храмов?

Наши отношения в эти первые дни напоминали какую-то опьяняющую игру — особенно для принцессы, которая оказалась настоящим тираном, однако как только в наших разговорах возникало какое-либо противоречие, она позволяла смягчить его с теплой загадочной улыбкой. Игра захватывала и меня, поскольку я день за днем проводил взаперти наедине с этим соблазнительным кусочком плоти и даже ни разу ее не коснулся. Но я все еще ожидал своего часа и, поскольку она находила столь очевидное и естественное удовольствие от моего общества, берег свой пыл для нужного момента — конечно же, в интересах дипломатии.

Между тем я уделял внимание и другим интересам Пама, беседуя со Скином, сборщиком налогов Каршором и убеждая себя в том, что среди сипаев все обстоит благополучно. Не было заметно ни малейших признаков агитации, мои прежние страхи насчет Игнатьева и его негодяев представлялись просто ночными кошмарами и теперь, когда я снискал расположение рани, казалось, что последняя тучка над моей головой вот-вот растает. Смешно — если вспомнить, что дело было в 1856-м — и вы можете спросить, как я, да и все остальные могли быть столь слепы, несмотря на то что жили буквально на пороге ада? Но если бы вы сами тогда находились здесь, то что бы увидели? Мирное туземное государство, управляемое очаровательной женщиной, крепко обиженной британской властью, которая проводит большую часть своего времени, принимая авансы влюбленного в нее британского полковника. Порядок при этом охраняется преданными туземными солдатами — спокойная и счастливая британская колония!

Я был близок к завершению большого дела, а все люди вокруг — столь любезны и приятны. Помню обед в бунгало Каршора, с его семьей, Скином и его маленькой хорошенькой женой, такой взволнованной и красивой в своем новом розовом платье, веселого старого доктора Макигена, с запасом ирландских историй, а также офицеров гарнизона, развалившихся на стульях, с лицами под цвет своих красных мундиров, их болтливых жен и меня самого, вызвавшего взрыв смеха своей успешной попыткой накормить одну из девиц Уилтон « сельским капитаном» ^[71]— благодаря обещанию, что от этого у нее со временем начнут виться волосы.

Все было так удобно и просто, что напоминало семейный обед в старой доброй Англии, если бы не смуглые лица и блестящие глаза слуг, застывших вдоль стен и огромных ночных бабочек, порхающих вокруг ламп. После этого была какая-то простенькая игра в карты, шарады «правда или ложь» и сплетни о местном скандале, и разговоры об отпуске и об охоте под чируты и портвейн на веранде. Достаточно обычные воспоминания, если не думать о том, что случилось потом — я все еще помню, как юная Уилтон шутливо дернула меня за руку и крикнула:

— О, полковник Флэшмен, папа сказал, что вы великолепно поете «Скачущий майор» — о, спойте, пожалуйста!

И снова вижу эти сияющие глаза и кудрявую головку девушки, которая тянет меня туда, где ее сестра уже ожидает за фортепиано.

Увы, мы не можем знать будущего, а жизнь была прекрасной — особенно для меня, с моими дипломатическими обязанностями, а они с каждым часом становились все приятнее. Что касается рани Лакшмибай, то она знала толк в том, как превратить дела в удовольствие. Большую часть времени мы беседовали даже не во дворце — как и говорил Скин, она оказалась отличной наездницей и не знала большего удовольствия, чем натянуть свои бриджи для верховой езды и тюрбан, заткнуть за пояс два маленьких серебряных пистолета и галопом промчаться по майдану или же поохотиться с соколом на берегу поросшей лесом речки неподалеку от города. Здесь же был очень милый маленький павильон, двухэтажный, с дюжиной комнат, укрытый среди деревьев, в котором я пару раз принимал участие в пикниках, вместе с несколькими ее приближенными и слугами. В другое время мы разговаривали в дворцовом саду, среди множества ручных животных и птиц, содержащихся здесь, а однажды она пригласила меня на что-то вроде девичника в зале приемов, во время которого она угощала чаем и пирожными самых знатных леди Джханси, а меня заставили прочесть настоящую лекцию об европейских модах — перед почти полусотней хихикающих индийских женщин, одетых в сари, звенящих браслетами и непрерывно стреляющих своими шустрыми черными глазками. Вопросы, которые они задавали о кринолинах и нижнем белье, могли бы вогнать в краску даже матроса.

Но главное удовольствие принцессы заключалось в пребывании за пределами стен дворца, на природе, где она любила играть со своим приемным сыном Дамодаром, восьмилетним мальчиком с безжизненным выражением лица, или проводила полевые учения со своей гвардией. Порой она наблюдала за состязаниями борцов и скачками, в которых принимали участие некоторые из наших гарнизонных офицеров. Я с удивлением отметил, что в этих случаях она надевала плотную накидку-пурдах и глухое бесформенное платье, хотя во дворце всегда ходила с открытым лицом и к тому же полуголой. И, несмотря на то что принцесса могла быть строго официальной — ни дать ни взять, биржевой маклер, только что купивший дворянский титул — она очень ласково относилась к простому народу. Никогда она не была столь счастлива и весела, как если ей удавалось устроить для городской детворы вечеринку в саду и разрешая малышам бегать среди птиц и обезьян. А во время раздачи милостыни она пристально следила, как ее казначей раздавал монеты толпе уродливых и вонючих нищих, осаждавших ворота дворца. Она отнюдь не всегда вела себя как принцесса, поскольку представляла собой смесь школьницы и опытной женщины — то сплошной огонь и порыв, а то — спокойствие и достоинство. Чертовски непредсказуемо и при том — привлекательно. Порой я ловил себя на мысли, что приглядываюсь к ней с интересом, в котором вожделение составляло не более четырех пятых — а это, надо сказать, совсем на меня не похоже. Это случилось как раз после раздачи милостыни, когда она выехала в свой павильон среди деревьев, а я ехал рядом, разглагольствуя о том, что Индии не хватает закона о бедняках и парочки исправительных домов для парий, она вдруг повернулась в седле и буквально взорвалась: