Не слышишь ты, но вся природа внемлет

Ему в забвении, как первая жена,

И чутким сном под этот голос дремлет.

Таинственного трепета полна,

Тоска ее глубокая объемлет…

Князь области воздушной, сатана,

В сей час терзается тоскою бесконечной

И говорит с своей ирониею вечной:

«Мелеет он, Адамов род,

И чем быстрей бежит вперед,

Тем распложается сильней,

И с каждым шагом человек

Дробится мельче на людей.

Я жду давно — который век! —

Разбить запор тюрьмы моей,

Пробиться всюду и во всем

Всепожирающим огнем,

Проклятием, объявшим всех…

. . . . . . . . . . . .

Был век великий, славный век,

Когда меня лицом к лицу

Почти увидел человек;

Мои страдания к концу,

Казалось, близились… Во всем

Я разливаться начинал,

И вместе с чернью с торжеством

Дубов верхушки обрезал.

Мне надоело в них сиять

Лучами славы и борьбы,

Хоть было жалко обрезать

Те величавые дубы…

Я в них страдал, я в них любил,

И, как они же, полон был

Презренья к мелочи людской

И враждования с землей…

Мне стало жаль… мне гнусен стал

Пигмеев кровожадный пир…

Я с чернью пьянствовать устал

И заливать без цели мир

Старинной кровью… Я узнал,

Что вечный рок сильней меня,

Что есть один еще оплот,

Что он созданье бережет

От разрушителя огня.

Но близок час… огонь пробьет

Последний, слабый свой оплот,

И, между тем, меня печаль

Терзает, и тебя мне жаль…

Мне страшно грустен образ твой;

Тебя я с бешеной хулой

Влеку к паденью… чистота

Твоя исчезла, и бежит

С твоих ланит хранитель — стыд;

Не облит влагой тихий взор —

Холодным блеском светит он;

Вошла ты также с небом в спор;

Из груди также рвется стон

Проклятий гордых на судьбу.

Как я, отвергла ты закон,

Как я, забыла ты мольбу,

И скоро для обоих нас

Пробьет покоя вечный час…»

В таком ли точно тоне говорил

Князь области воздушной, я наверно

Сказать вам не могу: сатаниил —

Поэт не нам чета, и лишь примерно

Его любимый ритм я здесь употребил —

Ритм Байрона^{52} — хотя, быть может, скверно.

Не в этом дело, впрочем: смысл же слов,

Ручаюсь головою, был таков.

Любил не раз он — это вам известно —

По крайней мере, вам то Мейербер

И Лермонтов открыли — очень лестно

Для женщин это… надоел размер

Страстей обыкновенных им — и тесно

Им в узких рамках. . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

В наш век во вкусах странен Евин род;

Ни красота, тем меньше добродетель,

Ни даже ум в соблазн его влечет:

К уродам страсть бывает… Не один свидетель

Тому найдется. Дьявольский расчет

И равнодушие (в глуши ль то будет, в свете ль)

С известной степенью цинизма — вот

Что нынче увлекает Евин род.

Жуанов и Ловласов племя ныне

Уж вывелось — героев больше нет;

Герой теперь сдал место героине,

И не Жуан — Жуана ныне свет

Дивит своим презрением к святыне

Любви и счастья, дерзостью побед…

Змеиной гибкостью души своей и стана,

Пантеры злостию — вперед, вперед, Жуана.

Вперед, Жуана… путь перед тобой

Лежит отныне ровный и свободный…

Иди наперекор себе самой

В очах с презрением и дерзостью холодной,

В страдающей груди с глубокою тоской,

Иди в свой путь, как бездна, неисходный,

Не знаешь ты, куда тот путь ведет,—

Но ты пошла — что б ни было — вперед!

Светлеет небо… близок час рассвета,

А всё моя красотка у окна…

Склонившись головой, полураздета,

Полусидит, полулежит она,

Чего-то ждет… Но ожиданье это

Обмануто… Она тоски полна,

Вот-вот на глазках засверкают слезы,

Но нет… смежает сон их… Снова грезы…

И девочке всё грезится о нем,

О ком и думать запретили б строго…

Герой ее танцклассам всем знаком,

Играет в карты, должен очень много…

С ним Даша часто видится тайком;

Он проезжает этою дорогой

В извозчичьей коляске на лихих,

Немного пьян — но вечно мимо них.

Андрей Петрович… но о нем потом…

Семнадцать лет моей шалунье было,

Родительский ей страшно скучен дом,

В ней сердце жизни да любви просило,

Рвалось на волю… Вечно мать с чулком,

Мораль с известной властию и силой;

Столоначальник, скучный, как жених,

Который никогда не ездит на лихих.