Недалеко от места происшествия, в сотне метров, закусочная на шоссе. Там — ночной сторож. Должен был слышать выстрел. И может, видел кого. Пошли к закусочной. Она не на самой дороге, чуть в глубине, в маленьком садике. Из-за забора голос:

— Не подходи!

— Слушай, Кащеев, — сказал Безуглов. — Это я, участковый.

— Не подходи! Стрелять буду...

— Говорю, милиция...

— Стрелять буду!

Шли к нему с добром, как к возможному свидетелю, а он решил, брать будут. Ну что ж, брать так брать. Двое зашли с тыла, из-за дома, отвлекли, а двое — через забор и вмиг навалились, выбили из рук ружье. А оно тепленькое, гарью пахнет. Без экспертизы видно: только что стреляли.

— По кому стрелял?

— Я не стрелял.

— Кто стрелял?

— Не знаю...

День «не знаю», два «не знаю», на третий признался. На третий потому, что к этому дню стали известны некоторые подробности из биографии сторожа. Его, оказывается, самого сторожили не один год. Вор-рецидивист. Из последней тюрьмы явился прямым ходом в отдел кадров райпищеторга. И в соответствии со своими основными наклонностями был удачно определен, так сказать, на охрану государственного имущества. Быстро сколотил подходящую компанию из подростков и пошел шарить по округе: палатка на станции, склад при совхозе, школа.

Дело крепло, и для большего его размаха требовался транспорт. Этой цели — раздобыть велосипед — и служил выстрел на Ярославском шоссе. Кто стрелял? Аршадский, Сашка Аршадский, правая рука Кащеева. У Кащеева он и взял на время ружье. Участковый Безуглов хорошо знал Аршадского: к девятнадцати годам у Сашки уже был довольно содержательный послужной список хулигана: пьянки, скандалы, драки. Жил с матерью-вдовой в Тарасовке, работал на заводе в Москве... Дома его не обнаружили, мать сказала: третий день не приходит. На заводе — то же: взял, говорят, на два дня отгул, после которого на работу не вышел... Неделю искали в районе. Пора стояла теплая, сухая, и прятаться было легко: ночуй в лесу, в скирдах, на сеновале. Прочесали все эти «объекты»: нет Аршадского. Объявили розыск по области.

В то утро у Безуглова было дело в Черкизове, в поселке между Тарасовкой и Челюскинской, ближе ко второй. Дело такое: рассудить двух соседей-частников. Ссорились из-за садовых участков. Какой-то клочок земли не поделили. Беспрерывно вспыхивали «пограничные» конфликты, которые приобретали порой почти военный характер, поскольку оба соседа были полковниками в отставке...

Безуглов принес с собой рулетку, колышки. Обмерил территорию, определил по документам точный рубеж между участками, вбил колья. При нем враждующие «державы» притихли, вроде бы примирились. А вышел за ворота — опять крик, свара. Вернулся, оставил обеим сторонам письменные предупреждения о штрафе в случае нарушения границы... Пока мерил и мирил, уходил, возвращался — время подошло к полудню, пора и обедать. Жил тогда Безуглов в Клязьме. Обычно разъезжал на велосипеде, Но в тот день машина была в ремонте. И Сергей Федотыч пошел к электричке, на Челюскинскую. По дороге, у самой уже платформы, встретил постового Герасимова. Спросил о происшествиях. Никаких происшествий. Про Аршадского по-прежнему ничего не слыхать...

А через минуту он увидел его. Аршадского.

Увидел с левой (от Москвы) платформы. А Сашка шел по правой. Вышел, похоже, из лесу, который тянется вдоль железной дороги. Идет не торопясь, свежей веточкой помахивает. В кожаной куртке. Веселый.

— Стой! — крикнул через пути Безуглов.

А тот в ответ только веточкой помахал. И спустился с платформы. Он уже увидел поезд, шедший со стороны Москвы. Товарняк. Безуглов был спиной к поезду.

— Стой! — крикнул он снова и, выхватив пистолет из кобуры, устремился навстречу Аршадскому.

Теперь они оба были между путями. Их разделяло метров пятьдесят... Электровоз поравнялся с Аршадским, пошли вагоны, цистерны.

— Ну, я поехал! — крикнул Сашка и, подпрыгнув, уцепился за поручни проносившейся мимо грузовой площадки. — Привет друзьям и знакомым!

Стрелять? Поезд идет вдоль пассажирской платформы, там люди... Бежать к телефону, звонить в Тарасовку, в Клязьму? Соскочит на перегоне, скроется в лесу...

Все это — молнией в голове. Но вагоны летят, летят мимо. Пять... восемь... десять уже до Аршадского. Сейчас и хвост мелькнет. Вот гондола с углем. Поручни высоко. Ничего, дотянусь... В правой руке пистолет... Прыгнул. Заструился, пополз гравий под ногами, потянул за собой. И рука скользнула по железу. Левая, перебитая на войне, с двумя скрюченными пальцами. Скользнула, ухватилась, снова скользнула. И сорвалась...

Пока бежали к нему люди, он уже сдернул с себя майку, разорвал ее и тугим жгутом перетягивал ноги...

(В истории болезни я прочел:

Первым подбежал постовой.

— Возьми мой пистолет, Герасимов, — сказал Безуглов. — И звони в райотдел. Чтобы Аршадского перехватили.

— Сергей Федотыч, надо ж вам помочь...

— Приказываю!

Подбежали рабочие, ремонтировавшие путь. Их бригадир сказал:

— Электричка на Москву через полчаса. Но с минуты на минуту пройдет дальневосточный. Остановим.

Остановили экспресс.

И он сделал еще одну непредвиденную остановку перед Москвой — на Яузе. Там, где железнодорожная больница.

...Крепчайшими нитями, не рвущимися, рассчитанными на огромную нагрузку, сшит этот человек. Не оборвалась и четвертая, самая тоненькая ниточка, на которой повисла его жизнь.

Газовая гангрена. Шесть труднейших операций. Полтора года по больницам. Протезы, костыли. И — гантели, турник, велосипед. А теперь и «Запорожец». Но предпочитает пешком. Без костылей. Машиной только на дальние расстояния. Вот в Мелекесс собирается на «Запорожце». Почему в Мелекесс? А там, в Приволжье, пионерская дружина имени капитана Безуглова. Давно обещал приехать, ждут его школьники. Он и сам ведь недавний школьник: пока лежал в больнице, закончил 9-й и 10-й классы...

Он по-прежнему в милиции. Ну, не на оперативной, конечно, работе, не участковым. В паспортном отделе.

...Я в тот раз, приехав к Безуглову, рассказал ему о случае в метро. Об инвалиде.

— Не инвалид это, — сказал Сергей Федотыч. — Урод. Моральный урод...

Владимир Малыхин

ОГОНЬ СЕРДЦА

Крепость кетменя проверяется в поле.

Доблесть человека проверяется в делах. И если дела — россыпи щедрот горячего сердца, они оставляют след в жизни и памяти народа.

1 мая этого года я был в Ургенче. По главной площади мимо трибун катился поток праздничной демонстрации. В колоннах несли большой портрет незнакомого мне человека. Кто это?

Стоящий рядом мужчина поднял удивленно-укоризненные глаза и строго ответил:

— Николай Алексеевич Шайдаков!

Я сказал, что впервые приехал в Хорезм. Собеседник смягчился и рассказал: Шайдаков, чарджуйский рабочий, коммунист, в 1920 году пришел во главе красноармейских отрядов на помощь труженикам Хорезмского оазиса, восставшим против гнета ханов, хакимов, мухурдаров[11].

С тех пор минуло много времени.

Несколько лет назад Шайдаков умер.

Но память о нем живет в народе.

Биографии слагаются из действий и помыслов людей.

Бывает: прожитые годы — словно недолетевшие до цели стрелы.

Но есть другая жизнь — вся на переднем крае, где подвиг обычен, где сильнее оружия разит огонь сердца.

О таком нашем современнике и будет рассказ.

Мы говорим: тяжесть старой, дореволюционной жизни. Но всегда ли представляем себе эту тяжесть?..

Рахим Атаджанов познал ее очень рано.

Умер отец. Он еще не похоронен, гроб вынесен к арыку, на середину улицы. А через дощатую калитку дувала во двор уже вошел аксакал[12] и предъявил расписку: за чайрикером[13] Атаджаном остался долг. У семьи умершего нечего было взять. Тогда аксакал выгнал ее из дома.