В 1965 году в Белом зале исполкома вручили Андрею Яковлевичу орден Трудового Красного Знамени. Это была награда за работу на посту, где навел Медведев образцовый общественный порядок.

Недавно Андрей Яковлевич снова вышел на «свой перекресток» по просьбе автора этого очерка. Медведева там не забыли, люди несли ему, как и прежде, свои радости и беды.

— Спасибо, сейчас все хорошо, — говорила Медведеву женщина средних лет, — с тех пор, как отрезало.

— Муж у нее пил, — объяснил мне потом Медведев, — я с ним говорил, говорил — все без толку. Потом врача знакомого попросил устроить на лечение. Теперь вроде нормально.

Много мне рассказал в тот день Медведев. Показал дом на углу улицы Гоголя, куда в сентябрьский вечер сорок первого года попала бомба. Медведева там контузило взрывной волной. А потом он сам, едва держась на ногах, разбирал развалины и помогал откапывать раненых.

Мы стояли у Адмиралтейства, в самом начале Невского проспекта. Небо по-осеннему хмурилось, и когда лучи уходящего солнца выскальзывали из-за туч, люди все, как по команде, переходили на освещенную сторону проспекта. Андрей Яковлевич в эти минуты выглядел каким-то особенно торжественным, лицо его светлело, солнце разглаживало на нем бороздки морщин.

Видно было, что мой собеседник хочет поделиться какой-то своей сокровенной, ему одному понятной мыслью. И, словно отвечая на мои вопросы о значении милицейской профессии, которых в тот день я ему задал немало, Андрей Яковлевич вдруг сказал:

— Для того мы несем службу, чтобы ходил человек всегда по солнечной стороне, от света не прятался.

Александр Мурзин

ТРИ КИЛОМЕТРА ТИШИНЫ

Тень на асфальте вдруг стала огромной, переломилась где-то у самого леса и отпечаталась на стволах сосен, за обочиной. У подножия тени, в свете фар, качнулась и упала почти под самые колеса фигура человека. Взвизгнули тормоза. Григорий метнулся в темень, на дорогу...

Нет, сейчас не будет ни смелой погони, ни пальбы в ночи, капитан милиции Григорий Павлович Пономарев не вступит в схватку с двумя или тремя бандитами, напавшими на прохожего, что припозднился в недобрый час.

На дороге перед ним лежала пьяная женщина...

Утром я сидел в милицейской комнате, смотрел, как Пономарев принимал «вчерашних» и других, более давних своих «клиентов». Перед тем как позвать Галину Роталеву, он вдруг растерянно засуетился, даже чуть покраснел, предупредил: «Дело сугубо ночное, дамское. Ну, да что теперь, уж извините, полюбопытствуйте, раз пришли». Так и сказал: «дамское». Я ожидал, что войдет какая-нибудь из тех «реактивных» девиц, что пробавляются ресторанными знакомствами, и забеспокоился: такие девицы обычно не стесняются, как-то простоватый Пономарев будет с ней беседовать?

Вошла героиня вчерашнего загородного происшествия — крупнолицая, губастая, нечесаная. Села. Молоденькая совсем. В глазах Пономарева вдруг мелькнуло озорство, он повел ими в сторону гостьи: гляди, мол! Та смотрела на нас обоих тускло, пусто, и я понял, что хотел сказать капитан: интеллектуальной беседы в данном случае не будет.

Разговор и вправду случился больше веселый.

Я сам уралец и знаю: в каких бы потом местах ни жил, как бы ни отточил речь, все равно живет в тебе особый, уральский говорок, на который всегда легко переходишь, встречаясь где-нибудь с земляком. Но все-таки подивился Пономареву: он пермяк, и едва услышал первое «чо» из уст «дамы», как тотчас посыпал так, что я сидел и удивлялся: словно разговаривают брат с сестрой, отец с дочерью, сосед с соседом — век знакомые, век прожившие рядом. Только одни слова горькие, насмешливые, другие — виноватые, извиняющиеся.

— Ишь, самоцвет какой! Вчера в потемках-то не разглядел тебя, а теперь пусть вот и писатель полюбуется, какие у нас на Урале рябины-то растут. И нужна ты, такая, ребятам-то? Что за парень был с тобой вчера?

— А я больно знаю? Какой он из себя-то?

— Гляди-ко! Я же ей и рассказывай, с кем она гуляла!

— Так не помню я. Вот где-то и деньги, восемь рублей, вытрясла.

— Откуда у тебя деньги-то? Не робишь ведь который месяц.

— Маненько робила же... Продавщицей-то!..

— Ну, раз при тебе были, так явятся. Это вернем, коли задержали да изъяли. У нас тут пока сроду ничего не пропадало. Да как вот стыдобушку тебе вернуть?

Гостья глянула на капитана. Выбритый, ладный, чистый, весь с иголочки. И вдруг что-то дрогнуло в ней, наверное, заметила: бодрится капитан, а вопросы всякие-разные о том, что вчера было, ему, мужчине, задавать ей неприятно. Отвела глаза.

— А это... Что хоть я делала-то?

Нет, не такой уж он простоватый, этот Пономарев. Сидит, пишет материалы дела для начальника отделения и в суд, выясняет факты. Казалось бы, только и всего: написал, что было, где было, — и делу конец, пусть там выше решают, как быть с человеком. А он вроде и допрос, маленькое следствие ведет и незаметно смотрит, как реагирует человек на его слова.

Пономарев будто мне рассказывает, а на самом деле обращается к ней.

— Я уж домой ехал, в автобусе то есть. А она, гляжу в окошко-то ветровое, вышла на дорогу да и упала. Ну, думаю, мало ли чего, поранилась где, или, может, припадок, или с сердцем что. Помочь надо. О человеке всегда ведь хорошо думаешь. Только подбежал, наклонился, а от нее во-о-ни-ща! Пьяная, словом. Тут, видишь, первый снежок прошел, морозец, воздух чистый, а на таком воздухе всякий перегар пуще чувствуется.

Нет, не видно, чтобы Роталева смутилась. Бесстыже смотрит, не мигает даже, слушает... Пономарев берет круче: должно же быть хотя бы женское достоинство у этой заплутавшейся девчонки!

— Што делала... Ты што, и как по Сибирскому-то тракту плашмя каталась, не помнишь? Из пальто вывалилась, из кофты, опять же, тоже. Народ автобусный собрался, глядит. А у тебя всю, извини, преисподнюю видать. Эх, головушка!.. Разве так счастье-то ищут?

— Ой, да оштрафуйте меня, что ли, скорей. Сроду больше такого не будет. Не такая я, как вы думаете...

— А я знаю. Не пропащая ты. Вчера вон в дежурке один гражданин, тоже задержанный, словом было тебя обидным задел, так ты вон как — со всего маху его отхлестала! Очень правильно среагировала! Жалко только вот, драка вышла, а за это не штраф полагается...

— Куда же вы меня теперь?

— В тюрьму.

— Это-то... туда, где я ночью была?

— То ты в вытрезвителе была, а сейчас в тюрьму, на пятнадцать суток. Разбирайся теперь помаленьку, что к чему.

— Господи, так там же волосы обстригают!

Пономарев на секунду удивленно уставился на собеседницу и вдруг рассмеялся — по-русски озорно и искренне:

— Ты гляди, что ее, оказывается, свербит! Не то, что лишку выпила, да натворила черт знает чего, а прическа! — И серьезно, строго: — Ну-ка, сказывай, что думаешь делать, как выйдешь через две недели?

— А я пораньше убегу!..

— Убежишь, еще столько получишь, а там и до настоящей тюрьмы недалеко. Ты не храбрись. Тут тебе не папка с мамкой, а государство судит.

— Поеду в Самтредиа. Жених там у меня.

— В Грузии? Ну, и кто он, как звать, чем занимается?

— Не помню. Он говорил, Реваз или Рамаз, не упомнила. Там хорошо. Сад у него. Яблоками он торгует.

— Он, значит, выращивать будет, а ты, продавщица, сбывать? Далеко глядит этот твой Рамаз или Реваз. Вот что. Вижу я: не случайно ты в эту историю вкатилась, мусору у тебя полная голова. Отбудешь срок — заходи ко мне, побеседуем.

— А чего это вы не одобряете? Я ведь брошу все, уеду. Замуж выйду. Пишет он мне, зовет. Любим мы друг друга.

Григорий вдруг помрачнел, будто какая-то давняя боль отразилась в его темных, спокойных глазах. Озорство, улыбку, как поземку, сдуло. Он встал, подошел к Роталевой.

— Да ты знаешь ли, что это такое, любовь-то?

Нет, не простой, совсем не простой он, Григорий Пономарев.

Обыватель строг. Жесток. Он никому ничего не прощает. Услышал — где-то растрата у продавщицы: «Все они одним миром мазаны. Что, не так? Рассказывайте! У прилавка да не воровать?» Какой-то работник милиции несправедливо задержал, оскорбил гражданина, потом даже не извинился. Работник тот давно уже строго наказан, но обыватель — нет, не верит: «Замазали... Нет уж, куда угодно попадай — только не в милицию. Уж ее-то мы зна-а-ем!»