Об этих людях, живых и погибших, вечно будет помнить Алексей. Если бы не они, он бы и половины заданий не выполнил. Это они — Ржанские, Серегины, Епифановы, Самойловы и другие — давали ему приют, рискуя жизнью, собирали важные сведения о противнике, они были его глазами и ушами.

Да, только благодаря помощи народа бывший участковый уполномоченный милиции мог осуществлять свои дерзкие до невероятности операции. В это трудно поверить, ко это действительно так: Орлов с двумя своими товарищами осмелился напасть на неприятельский штаб в селе Липовцы, разгромил штаб, забрал важные документы и ушел. На все ушли сутки, включая стодесятикилометровый марш-бросок на лыжах. Или налет на Ламбас-Ручей. В этом поселке стояли крупные силы врага, там находилась его перевалочная база и жил наместник Пернанен, зверствовавший во всем Заонежье. Алексей с отрядом из двадцати человек проник в Ламбас-Ручей, перебил десятки полицейских и солдат, свершил суд над Пернаненом и снова исчез — будто растворился в дремучем зимнем лесу.

Много подобных операций на его боевом счету.

Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что самой ненавистной фамилией для врагов была фамилия Орлова. По деревням были развешены объявления, сулившие награду тому, кто укажет, где скрывается русский разведчик Орлов. Подробно указывались его приметы. Впрочем, большинство жителей и без этого отлично знало в лицо своего бывшего участкового. С каждой операцией оккупанты повышали награду за голову Орлова. Не надеясь, видимо, что крестьяне польстятся на марки — что сделаешь на эти бумажки? — враги предложили и кое-что более ощутимое: пятьдесят тысяч финских марок плюс семнадцать мешков муки. Это было огромное богатство в голодном Заонежье, где люди ели хлеб из отрубей с примесью толченой коры. Но предателей не нашлось...

Алексей Михайлович, усмехнулся, вспомнив недавний разговор с одним из кадровиков. Тому было поручено составить заключение по определению сроков непосредственного участия майора милиции Орлова в боевых операциях против немецко-финских захватчиков на Карельском фронте (дело все-таки к пенсии идет). Кадровик — молодой парень, он и раньше в общих чертах знал биографию майора, но тут подсчитал и удивился:

— Алексей Михайлович, оказывается, вы пробыли в тылу врага, со спецзаданиями, триста двадцать семь дней!

— Ну и что? — пожал тогда Орлов плечами. — Наверное, так, раз в документах говорится.

— Да нет, я вот о чем, — заволновался кадровик. — Ведь это триста двадцать семь дней с глазу на глаз со смертью, постоянной опасностью, триста двадцать семь суток на лезвии ножа!

— Потому-то и исчисляются они по-льготному: три дня за один, — отшутился майор.

Шутки шутками, а кадровик-то, пожалуй, прав. Порой за день доводилось пережить столько, что иному И за целый год не привидится. Вспомнилось, как двадцать суток гоняли его маннергеймовцы по лесам да болотам, словно зайца. Трех собак-ищеек прикончил он тогда, петлял, кружил, отводя преследователей подальше от базы, где сидел Пашка Васильев с поврежденной ногой и умолкшей рацией. Те двадцать дней — как двадцать лет. Уж на что двужильный, а и то под конец стал сдавать, спал на ходу. Отощал, одежда болталась, как на вешалке. Кругом каратели, полицейские, то и дело вступал в перестрелку с ними. И все же ушел, пробился. Хорошо, дело осенью было, снег еще не выпал. А то бы не уйти...

5

— Перед нами дом зажиточного крестьянина Ошевнева из деревни Ошевнево, что в двух километрах от Кижей. Он построен в 1876 году. Это типичная для Заонежья постройка «кошелем» является образцом крестьянского дома. Общая площадь его — триста девяносто шесть квадратных метров, жилых помещений — сто сорок три метра. Дом предназначен для большой неразделенной семьи из двадцати — двадцати пяти человек... Давайте зайдем внутрь, познакомимся с убранством дома... Товарищ, — экскурсовод обратилась к переводчику, — прошу вас предупредить посетителей, чтобы ничего не трогали руками...

Орлов вдруг озорно улыбнулся и подмигнул экскурсоводу. Та удивленно посмотрела на него: кажется, она не сказала ничего смешного, с чего это майор смеется?

Откуда ей было знать, что Алексею Михайловичу внезапно пришла в голову забавная мысль. Он подумал, что, поступи он в сорок первом году иначе, пожалуй, не стояла бы эта изба в качестве музейного экспоната.

Тогда, темной декабрьской ночью, он вошел в этот дом с автоматом наизготовку и с гранатой в руке. Ошевнев был старостой деревни, и советский разведчик имел все основания рассчитаться с прислужником оккупантов. На этой вот лавке сидел он, Алексей, и вполголоса разговаривал с хозяином. Потом Ошевнев сам заложил в розвальни лошадь, протянул кнут: «Все сделаю, Алексей Михайлович, как вы наказывали, не сомневайтесь...» «Ладно, посмотрим, — сказал в ответ Орлов, — но помни: не защитят тебя от возмездия, в случае чего, стены твоего дома, не укроешься за ними, моя граната тебя и здесь достанет...»

Жаль, дом Николая Серегина из Мунозера сюда еще не перевезли. Тот тоже красавец, еще до войны его на учет взяли, как редкостное произведение народного искусства. В том вот доме, на чердаке, он с радистом всю зиму прожил, под самым носом у оккупантов. И невдомек было маннергеймовцам, что тот, кого они так рьяно ищут, нашел приют в доме надежного, с их точки зрения, крестьянина.

Конечно, и серегинский дом сюда, в заповедник, перевезут. И таблички всюду повесят: «Руками не трогать». А он, Орлов, во все эти дома когда-то входил, спал и ел под их крышами, хозяев знал. И вот — «Руками не трогать!» Может, и верно, история все-таки, музей. Выходит, и он в историю угодил. Забавно!

6

«Метеор» тихо отвалил от пристани и вдруг стремительно рванулся вперед. Орлов поднялся в ходовую рубку: все места были заняты, а он уже не в том возрасте, чтобы стоять битых два часа на ногах.

Словоохотливый помощник капитана сидел за штурвалом, ему было не до разговоров. Алексей Михайлович грузно опустился в свободное кресло, снял фуражку, вытер платком мокрый лоб.

— Порядок! — скупо ответил он на вопросительный взгляд капитана и добавил: — Полный.

Оглянулся. В вечереющем воздухе растворялся остров Кижи, сливался с водой, и трудно было понять, где кончается гладь озера и где начинается небо. Освещенные косым солнцем, парили луковки Преображенской и Покровской церквей, а между ними острая стрела звонницы. Да, далеко их видно. А с них все острова и проливы — как на ладони. Не случайно оккупанты установили на колокольне пулеметы и постоянный пост наблюдения. Как ненавидел в те годы Орлов эту звонницу! Она, срубленная искусными русскими мастерами, служила врагу, помогала ему в борьбе против советских разведчиков и партизан. Понимал Алексей Михайлович, что колокольня не виновата, но смотреть на нее спокойно, без злости не мог. Была бы его воля... Впрочем, вряд ли он что сделал бы со звонницей, если бы даже и разрешили. Потому что вел он бой с захватчиками и за то, между прочим, чтобы гордо высилась эта красота на свободной, родной советской земле, чтобы люди со всех концов России, со всего мира приезжали сюда любоваться этой древней сказкой...

Борис Юрин

ПОЗДНИЙ СЕАНС

Субботние вечера Стасис Куозис не любил проводить в городе. Город надоедал ему за шесть дней недели. Поэтому в субботу он отправлялся с удочками к Вилие. Как у всякого уважающего себя рыболова, у него были, конечно, одному ему известные добычливые места. Не где-то за тридевять земель, а тут же, неподалеку от Йонавы.

Впрочем, не будем указывать точно, куда ходит рыбачить Куозис, дабы не выдать его секрета. Скажем лишь, что места очень красивые. Здесь Куозис отдыхает душой, здесь так легко и славно думается...

Эта суббота выдалась такой же хлопотливой, как и прочие. Надо было успеть справиться со всеми делами. День укороченный, а забот не меньше, чем в остальные дни.