Я всегда удивлялся искусству Макара читать следы. По следам нарт и ног он определял, кто прошел. Больше, того — якут или тунгус.

— Надо сильнее охранять сегодня оленей, — говорил Макар. — Следы нехорошие.

Каждый вечер проводник отпускал животных пастись. Они долго крошили копытами снег, чтобы добыть мох. В поисках еды далеко отходили от наших палаток, где под руководством Макара уже через пятнадцать минут варилось конское мясо. Если б пропали олени, никто бы из нас не остался в живых. Каждое утро проводник выходил к ним с мешочком соли на шее. Посыплет соль на ладонь, скажет что-то, и олени, как по команде, сбегаются к нему.

…Когда наши сани растянулись по руслу реки, с двух сторон раздались выстрелы, эхо от них было подхвачено дробным стуком пулемета. Упали олени, шедшие впереди, загородив путь. Петров, укрываясь за торосами, побежал к пулемету.

Растянувшись цепью, мы двинулись навстречу засаде. Выстрелы прекратились — бандиты уходили к лесу.

— Эй, подождите! — Петров, намного опередив цепь, мчался к широким нартам, на которых был установлен пулемет. — Подождите, говорят! — кричал, задыхаясь, Петров. — Свой я, свой!

Я похолодел. Неужели — враг? Вскинул винтовку.

— Не стреляй! — ко мне бросился Абаев из полувзвода Петрова. — У него граната здесь! — Он показал себе на грудь. Абаев весь дрожал. — Успел бы!

Видно, Петрову крикнули, чтобы он бросил пистолет. Он откинул его в сторону. «Бумага у меня для вас!» — эти его последние слава слышали наши люди с краю цепи. Возле самых нарт Петров вскинул, руку с гранатой и, расстреливаемый беспорядочными выстрелами в упор, швырнул ее в сани с пулеметом, разнеся их в клочья…

Когда мы прощались с Петровым, Абаев уже успел зашить его неизменную шинель, продырявленную пулями…

Лежит в якутской земле молодой коммунист Петров. Хорошо знают якуты эти три валуна. Идут ли мужчины на охоту, отправляют ли сына в институт, быть может, в тот самый институт, о котором жадно мечтал Петров, остановятся возле этих камней. «Большой человек был, — скажет самый старый из якутов. — Очень большой». — «Сильный?» — спросит внук. — «Сильный». — «Валуны мог двигать?» — «Мог… А что для него валуны?» — разозлится дед. «Он смог жизнь изменить…» И в памяти народной вырастает щуплая фигура Петрова до размеров исполина, и нет в этом неправды.

Скоро наш караван миновал то место, где погиб народный герой Каландаришвили.

Мы, сотрудники ОГПУ, ответственные за охрану комиссии, старались предусмотреть все. Опасаясь засады, мы за двести километров до Якутска шли впереди и вели разведку по сторонам дороги.

10 февраля 1928 года въехали наконец в Якутск. К этому времени сдались белобандиты Михайлова в Амгинском улусе, захвачен врасплох отряд Попова и Захарова в Нелькане. Но это еще было не все.

Проверив все факты, Правительственная комиссия разработала план полного искоренения бандитизма. Направленный в Верхоянск, Жиганск, Булун и устье Лены отряд, возглавляемый Г. С. Сыроежкиным, прошел, натыкаясь на засады, тяжелый путь, дойдя до Русского Устья. Очистив от преступников заданные районы, чекисты лишь летом вернулись во Владивосток на судне «Ставрополь». Выполняя задание Правительственной комиссии, Сыроежкин доставил командованию главарей бандитского движения.

Одновременно с Сыроежкиным покидал Якутск и я.

Мне было приказано возглавить оперативную группу, прибывшую из Охотска. В нее входил и председатель Оймяконского улусного революционного комитета, один из первых комсомольцев Якутии, коммунист Богатырев.

Немного отдохнув, стали готовиться к новому тысячекилометровому пути — в Оймякон: там было не спокойно. 26 февраля мы были уже в Усть-Амгинске. Сменив лошадей на оленьи нарты, поднялись по руслу горной речки Хандыги к перевалу Главного хребта, затем вышли к притоку Индигирки. Чем ближе к перевалу, тем дольше остановка. Все труднее дышать. Только Макар, который и здесь был с нами, не замечает усталости. Жестом человека, которому знакомы все горы, реки и долины, он показывал нам редкие места. Мы увидели слюдяную гору, подобную застывшей слезе, а под Оймяконом на наших глазах курилась вода из серного источника, туманом растекаясь на сорокоградусном морозе. Туман сгущался и, оседая на деревьях, ваял причудливые, фантастические фигуры…

Помню, Макар вывел нас по следу к двум чумам бродячих охотников-тунгусов, предложив всем обогреться, пока он с помощниками развертывает и ставит палатки. Никогда не забуду трех тунгусок, встретивших нас. Поверх меховой одежды они носили в суровую стужу ситцевые платья… С испугом смотрели они на вооруженных людей. Они боялись нас, «людей с ружьем», а мы думали о том времени, когда эти женщины будут грамотны, когда не надо будет бояться бандитов и грабителей…

— Знаешь, Макар, Оймяконское плоскогорье — вторая точка полярного холода в Азии, после Верхоянска, — сказал я, вспомнив справочник.

— Знаю, знаю, как же, — ответил Макар, думая о своем. При подходе к перевалу он стал как-то особенно беспокоен.

А беспокоился Макар из-за густеющих облаков, которые словно придавливали перевал — самое трудное место на пути. Тут нет мха для оленей — значит, перевал нужно проскочить в одни сутки. А дуют такие ветры, что каждый метр преодолевается с трудом. Макар все время твердил: «Пройти тистое, пройти тистое». «Чистое место» — это каменный гребень на макушке перевала, залитый льдом. Там нет даже снега. Его начисто сдувает ветром. На этот перевал мы шли как в атаку. Иногда оленей приходилось тащить за рога, а иногда сами цеплялись за оленей, чтобы не упасть…

И мы перешли перевал. Потери — два оленя со сломанными ногами.

Добрались до Оймякона. Скоро здесь скопилось довольно много пушнины, отобранной нами у белобандитов. Она мне не давала покоя — гарнизон маленький: враги могут совершить налет, поджечь склады. От этой мысли пропадал сон.

В Оймяконскую больницу, а вернее сказать — в избу, названную больницей, привезли раненого. Из его отрывочных слов стало ясно, что пойманный недавно главарь банды Неустроев дал на хранение пушнину старейшине тунгусского рода. Единственного свидетеля, перетаскивавшего меха в тайное хранилище, бандиты решили убрать, «оплатив» его труд смертельными ножевыми ранами. Мы с Богатыревым пригласили старейшину в Оймякон.

В мартовский солнечный день мы, представители Советской власти, собрались у здания ревкома. И вот на горизонте показались наши гости. Мощные самцы, вскинув ветвистые рога, несли, словно невесомые, нарты, на которых стоял старейшина. Крепкий, широкоплечий, он породил легенды о своем возрасте. Замечу, что учет возраста здесь велся примитивно: оперировали в основном круглыми цифрами — с нулем или пятеркой на конце. Нашему старцу насчитывалось девяносто пять лет, но у него были все основания оспаривать свой возраст: он год назад женился и на днях стал отцом.

Мы отметили это событие скромными подарками, которые старейшина принял с большим достоинством.

Богатырев сказал ему, что пушнина, которую он прячет — награбленная, а владелец ее — Неустроев арестован за убийства и бандитизм. Сказал ему и о том, что жизнь воина его рода спасти не удалось.

Переводчик обратился ко мне: старейшина хочет увидеть Неустроева, он дал ему слово, что сохранит пушнину…

Привели арестованного. Он волком смотрел и на нас и на старейшину.

— Что, старик, смерти моей просить приехал? — сказал он по-тунгусски. — Я у твоих людей по две, а то и по три смерти вытаскивал. Точнее не я, а мошка.

Старик не изменился в лице, но на его совершенно лысой голове заблестели капельки пота. Неустроев заметил это.

— А, вспомнил? — Он захохотал, потирая руки. Стал говорить по-русски, сбиваясь и спеша выговориться: — Привязали мы двух ваших к деревьям, возле болотца, мошка там свирепая, а мы этих голубчиков из одежды вытряхнули. — Он засмеялся тихо, как смеются, вспоминая заветные радости.

— Уведите, — сказал я.

После такого откровения бандита старик даже не посмотрел ему в след.