Занимаясь первой папочкой, мы не успели просмотреть вторую — моя коллега торопилась. Мы лишь открыли ее и убедились, что там находится рукопись, листов на сто — сто пятьдесят. Меня также время поджимало — уходил последний автобус. Да и впечатление от рукописи при ее беглом просмотре не хотелось портить. И стоически терпел.
В пятницу, это уже через день после встречи с первой папочкой, я снова был в столь интересующем меня домике. К этому времени, как я понял, Валентина Николаевна уверовала в мою искренность в работе над бумагами по «делу» и оставила меня в домике одного.
Бегло просмотрев папочку с рукописями, я понял, что это был своеобразный комментарий к изданным на Западе «Запискам Пеньковского». Первые страницы рукописей начинались с выписок из книги «Шпион, который спас мир» в части, касающейся подготовки «Записок» к изданию под «редакцией» ЦРУ и СИС. Отдельно на листочке была сделана выписка такого содержания: «Мемуары содержат весьма глубокий анализ характера Пеньковского и мотивы, которыми он руководствовался, а также массу самой разнообразной информации о советских взглядах…».
К этой выписке из «Записок» Олег Владимирович сделал пометку, подчеркнув слова: «характер», «мотивы», «взгляды». А на полях добавил: «Это их понятие наших мотивов, которые они хотели бы видеть, и мы помогли им увидеть их. Как и Гитлер, они просчитались в главном: народ не хочет «американского образа жизни». Ему ближе понятие «коллективизм». Примеры? Гражданская война, война, восстановление!» Значит, Олег Владимирович не поверил, что коллективизм нашего народа был разрушен в восьмидесятых-девяностых годах?!
Меня волновал вопрос: что он взял за основу своей рукописи? В его трактовке? И я пошел в его кабинет — комнату метров на восемь. Хотелось почувствовать душу человека через вещи, его окружавшие.
Над столом висела карта фронтов в годы войны со стрелами в глубь Европы и Германии. Булавками с флажками, видимо, обозначался боевой путь его дивизии и самого Олега Владимировича. Рядом с картой его фотография в группе участников войны, возможно, где-то в начале сорок третьего года — погоны у всех еще топорщились от новизны.
Стол небольшой, но выделки старой, массивный. На столе — ничего лишнего — простой глиняный кувшинчик с ручками и карандашами. Старая стеклянная чернильница фигурного литья с засохшими чернилами. Камень белого известняка с веретенообразной ракушкой в нем. На стене слева, в проеме между полками, старинные карманные часы, возможно, еще дореволюционного времени. Кресло деревянное с овальной удобной спинкой и подлокотниками.
Книги на полках: о войне — мемуары и записки, Шолохов, Евгений Долматовский («Автографы Победы»), другие. Отдельные томики Симонова, включая его солдатские мемуары. Между книгами я увидел фотографии — это были снимки жены и дочерей. Видимо, он не решался выставлять их напоказ — здесь бывали люди и лишние расспросы ему были ни к чему.
Прежде чем оставить меня одного, Валентина Николаевна проводила меня в этот кабинет и, перехватив мой взгляд на книги, стала как бы комментировать особенности личной библиотеки Олега Владимировича.
— Вот здесь стояла двенадцатитомная энциклопедия «Вторая мировая война». В конце прошлого года он передал ее в общую городскую библиотеку… Выписывал «толстые журналы» — ну там: «Новый мир», «Москва», «Наш современник»… И другие, которые, прочитав, передавал в библиотеку…
Помолчав, моя собеседница и добрый гид по домику добавила:
— Где-то в конце семидесятых, когда он остался один, подписку стал оформлять прямо в библиотеку…
— А школе он помогал? — старался я поддержать разговор о личности Олега Владимировича.
— Конечно, журналы «Знание — сила», «Техника — молодежи», «Вокруг света» — все шло в школу… Нам он передал подшивки этих журналов за много лет… Все это было от него…
Оглядывая библиотеку, Валентина Николаевна продолжала:
— Более того. После девяносто первого года деньги стали стремительно терять силу. И Олег Владимирович один из первых почувствовал эту тенденцию. И знаете, что он сделал? — загадочно посмотрела на меня директриса.
Я пожал плечами, вспоминая, как я и мое окружение теряли деньги в сберкассах — хотя и не столь уж большие, но все же накопления. И мне оставалось только развести руками, что могло означать: тогда все мы попались…
Моя собеседница меня поняла правильно и с расстановкой произнесла:
— Он свои сбережения в сберкассе и те, что, видимо, были у него дома, передал школе… Школе! Это от него можно было ожидать, но это была огромная сумма…
— И сколько, если не секрет?
— Более двадцати пяти тысяч рублей. Теми, старыми, деревянными, как ехидничают сейчас… На копейки можно было путешествовать… — в сердцах высказалась Валентина Николаевна. — Точнее, деньги он не отдал школе — они теряли силу. Но купил на них то, что я ему подсказала. По списку: кирпич, железо кровельное, краску, даже трубы для отопления… Кое-что будет лежать и ждать своего часа… Че-ло-век!
Разговор продолжался, и я спросил, указывая на словари и справочники:
— Он что, занимался переводами?
— Переводил, и именно эти деньги шли школе. Через подписку, а затем — эти 25 000…
— Но кроме английских словарей, здесь еще и французские, итальянские и даже немецкий? Почему? — поинтересовался я.
— Матушка его знала эти языки и занималась переводами, получая по почте рукописи и возвращая их тем же путем…
Теперь, стоя перед скромным книжным богатством его кабинета, я обратил внимание, что там не было ничего о нем самом — ни одной книги. Их я нашел в столе — это говорило о том, что он продолжал играть свою трагическую роль в уединенном уголке России. Играть, скрывая свое прошлое — ведь в книгах было полно его фотографий.
Я вернулся к столу в гостиной и принялся внимательно листать рукопись. С первых строк стало понятным, что Олег Владимирович дискутировал с создателем «Записок Пеньковского», которые у нас вышли лишь в 2000 году. Но, видимо, он их не увидел.
Как позднее я убедился, что это был фактически построчный анализ и комментарий к западной версии «Записок» (у нас «Записки из тайника»). Он даже сохранил заголовки глав, включая предисловие автора к каждой из них. Получилось всего десять глав с эпилогом «Суд».
Естественно, комментарию подверглись лишь значимые моменты, ибо «Записки» содержали более четырехсот страниц. Позднее я понял: он работал только над предисловиями автора к главам, оставив на его совести его «личные» заметки о системе, в которой мы жили, или, например, что из себя представляло ГРУ.
Вот глава «От автора». А автор — Фрэнк Джибни, который в «соавторстве» с ЦРУ и СИС подготовил эти «Записки» еще в середине шестидесятых годов.
Олег Владимирович обращается к Джибни:
«Джибни говорит: «…текст этой книги основан на трех документальных источниках: на записках самого Пеньковского в том виде, как они были доставлены из Советского Союза; на официальном отчете о процессе Пеньковский — Винн, опубликованном издательством «Политическая литература» в 1963 году, а также на сообщениях прессы и материалах дискуссий, связанных с арестом Пеньковского и судом над ним, которые появились в Европе, США и даже в Советском Союзе. Кроме того, я располагал информацией, полученной в результате продолжительных бесед с Гревиллом Винном…»
Комментарий Олега Владимировича:
«…записок как таковых не было. Это — синтез из моих бесед в Лондоне и Париже. А Винн мог дать только то, что я ему подсказывал в силу оперативной необходимости.
Блеф заключался в том, что Дерябин, беглец из КГБ, прекрасно знал, откуда «записки» — это были магнитофонные записи тех самых семнадцати бесед со мной четырех офицеров СИС и ЦРУ в Англии и Франции.
В них, которые выглядели как экспромт, часто оперативная информация прерывалась моими комментариями из моей прошлой жизни или настоящей советской действительности. Это была тактическая уловка для выигрывания времени при обдумывании ответов на вопросы, которые мне ставили мои «коллеги» по западным службам.