— Мир тебе и широкая дорога!

— Мир тебе, белудж, и широкая дорога!

— О святой дервиш, да будет доволен господь тобой и твоим отцом! Нет ли у тебя в чем нужды?

Вежливость Керим–хана не знала предела. Он проявлял совершенно несвойственную ему любезность.

— Здоров ли ты, Керим–хан? — спросил дервиш. — Все ли благополучно? Не поломались ли ваши седла, не порвались ли подпруги?

От медлительного голоса дервиша Керим–хан вспотел. Лица белуджей почернели в нахлынувшей внезапно духоте. С удил коней слетали на землю мыльные клочья пены.

Нетерпеливо Керим–хан нахмурился:

— В пустыне каждый враг другому, но ты дервиш, и я слушаю тебя.

— Ты хорошо сделал, что остановился, белудж!

— Аллах да благословит тебя, дервиш, твоих друзей и детей! Но белудж не терпит, чтобы ему указывали.

— Зачем ты посылаешь грохот барабанов в эфир небес? К чему это войско числом словно муравьи и саранча, Керим–хан?

— Я думал, ты святой, а ты соглядатай! Ты видишь все, что не следует видеть. Ты знаешь все, что не следует знать. Берегись!

— Э, храбрец, воюющий с немощными дервишами! Я еще на зов смерти не сказал: «Я к твоим услугам».

— Дело охотника — добыча, — и Керим–хан показал винчестером в сторону удалявшегося каравана. — Дело дервиша — молитва. Сойди с дороги!

— Волк унес добычу. Ты опоздал, Керим–хан.

— Ха, у кого оружие, тому и добыча.

— Ты опоздал, Керим–хан! Твоя добыча уже не твоя.

— Уж не ты ли, дервиш, протянул к моему каравану руку жадности?

— Да! — с силой сказал дервиш. — Это так же верно, как то, что меня зовут шейх Музаффар. Много слов — мало дела. Джалаледдин Руми сказал: «Так как сердце есть сущность, а слово — преходящая случайность, то преходящее является паразитом, а сущность — основной целью». Твои паразиты–слова вызывают только зуд. Ты повернешь вспять своих белуджей! Поезжай домой, сядь на пороге и качай на коленях внуков…

Керим–хан окончательно развеселился:

— Э, шейх Музаффар, не станет дервишем жадный осел, который не хочет, чтобы кто–нибудь обзавелся быком.

— Подумай, Керим–хан!

— Благодари аллаха, что ты дервиш. А не то…

— Ты метко бьешь, но, увы, сокрушаешь одинаково и врагов и друзей…

— Берегись, Музаффар!

— Смотри, сам не унеси одежды жизни во дворец вечности.

Взмахом руки дервиш обвел все вокруг.

Песчаные холмы и агатовые камни ожили. Из них вырос лес винтовок. Дула их блестели.

Керим–хан глянул вокруг. Рыжие холмы почернели от черных одежд луров и вороной масти коней.

Далеко уходил медленно караван. Верблюдов, несших тяжелые вьюки, никто не охранял. Караванбаши, ехавшие на тонконогих осликах, держали в руках лишь длинные пастушьи посохи.

Бери караван голыми руками! Но…

— Послушай, Керим–хан, нравится тебе кушанье — ешь. Не нравится — не ешь. Только запивать придется кровью.

Впервые за весь разговор, где вопросы выстреливали из винтовки, а ответы разили ударами сабли, Керим–хан не нашелся что ответить. Впервые заколебался.

Дервиш не ждал ответа. Он поднял руку, и два всадника карьером поскакали к нему. Один от агатовых скал, второй от рыжих холмов. Пока они подъезжали, дервиш говорил:

— Кто твой враг, Керим–хан? Кто враг твоего народа, Керим–хан? Почему ты хочешь ввергнуть белуджей и луров в водоворот смерти? Ты знаешь, никогда луры и белуджи не враждовали. А ты обнажил меч злобы, чтобы убивать луров на пользу своих врагов. Ты разжигаешь пламя в очаге, а пищу съедят твои враги.

Подскакали всадники и спрыгнули со своих коней. Мгновение — и на твердом солончаке, под прямыми лучами солнца, оказался расстеленным ковер цвета гранатовых зерен.

— Слезай с коня, Керим–хан! Поговорим, как подобает людям разума. Луры не любят решать вопросы сидя в седле. Луры сидят на площадке совета среди шатров как мужчины и как мужчины решают дела.

Керим–хан колебался. Он обвел глазами лица белуджей. Они дышали решимостью. Каждый белудж держал в руках заряженную винтовку.

Лицо дервиша оставалось непроницаемым.

Оба кухгелуйе почтительно смотрели на Музаффара. Они делали вид, что не замечают грозных белуджей. Дервиш повторил пригласительный жест.

— Тому, кто происходит от корня царского рода, не подобает… проговорил, шмыгнув носом, Керим–хан. Он растерялся до крайности. Ему не удалось «сохранить лицо». Охотно он дал бы волю злобе, но дервиш оказался хитрым.

Белудж — храбрый воин. Но он храбр, пока видит, что есть надежда победить. Белуджу чуждо самопожертвование. Храбрость белуджа — храбрость порыва. Он не пойдет сражаться, если заранее знает, что битва закончится слезами белуджских жен и матерей. Белудж дерется по–тигриному: он ужасен в бою, но он не забывает оставить позади хоть маленькую, да тропинку для бегства.

Перед Керим–ханом белуджи трепетали. Они боялись и уважали его. Но недавно Керим–хан допустил промах. Белуджские стада и семьи многих воинов остались за рубежом, на советской стороне. Начав переговоры с советскими властями, он вел себя высокомерно, как победитель, ставил неслыханно наглые условия. Время шло. Переговоры затянулись. Белуджи боялись Керим–хана, однако в уважении к нему у них появилась трещинка, тоненькая, чуть заметная, тоньше волоска, но трещинка… Керим–хан почуял это и надеялся, что захват каравана все исправит. Но он понимал, что нужна победа, добыча, слава!

Он тяжело слез с коня и плюхнулся на гранатовый ковер. Он развалился так, что занял половину его. Скучая, он спросил:

— Хорошо, шейх Музаффар! Чего ты хочешь, шейх Музаффар?

— Клянусь гробницей Наджеф Эшреф на горе Кохе Герроу, в которой покоится прах сорока святых луров, — сказал Музаффар, — клянусь могилами, сегодня я шейх, вчера я был нищим, завтра я буду господином.

— Увы, в Персии всякий себя называет шейхом.

Тогда один из кухгелуйе, судя по одежде знатный человек, склонился в поклоне и торжественно сказал:

— Господин Керим–хан, прошу вас, говорите с должным уважением. Перед вами вождь и эмир луров Музаффар–хан.

Лицо Керим–хана задергалось. Он потрогал свои усы и, все еще не сдаваясь, проговорил:

— Как может стать дервишем тот, кто добивается почета, ищет шума, славы? — Он деланно засмеялся и бросил: — Палкой такого дервиша по голове!

Он постарался придать своим словам характер шутки, но с превеликой охотой он привел бы свою угрозу в исполнение… если бы только мог.

Ответил не Музаффар, а тот же кухгелуйе:

— Наш эмир Музаффар–хан много лет отсутствовал… Кухгелуйе ждали его. По вечерам в доме эмира в очагах зажигали огонь, расстилали ковры, возжигали светильники. У постели садились кареокие прислужницы и ждали. Но на путях паломничества и аскетизма великий эмир наш, оставив свой народ, своих жен, своих детей, искал в странах мира свет истины. И в час, предопределенный всевышним, Музаффар–хан вернулся к своему племени, к своим кухгелуйе.

Кухгелуйе — храбрые воины. Они не боятся ни пуль, ни лишений. Что нужно кухгелуйе? Конь, винтовка и пуд муки — запас на шесть недель. И тогда кухгелуйе пойдут за своим шейхом хоть в ад… Пусть знает Керим–хан… Жизнь рыбы в воде — жизнь кухгелуйе в пустыне.

Произнеся торжественную речь, кухгелуйе поклонился и развернул суфру — скатерть со скромным угощением. Второй кухгелуйе налил в чашу чистой воды, отпил глоток и подал Музаффару. Тот в свою очередь сделал несколько глотков и протянул чашу Керим–хану. Чаша была простая, глиняная. Вождь могущественного племени шейх Музаффар любил простоту кочевой жизни.

— Выпей, Керим–хан, чашу чистой воды, и пусть наши побуждения будут такими же чистыми, как эта вода из холодных источников Дередже–наина.

Капли влаги скатывались по пальцам Керим–хана. Он смотрел на суфру, где были разложены исфаганские, похожие на пряники, сухие хлебцы и финики, и думал. Он все еще не решался…

— Выпей чашу дружбы, — сказал Музаффар, — и поговорим о врагах и друзьях, о вражде и дружбе.

Залпом Керим–хан выпил воду. Тем самым он согласился начать переговоры.