Но среди далеких всадников Алаярбек Даниарбек Петра Ивановича не обнаружил. Да, впрочем, доктор предупредил, что приедет на автомобиле Али Алескера. Сердитый маленький самаркандец пожужжал что–то про себя и вернулся под пыльный полог шатра.

Черные шатры хезарейцев стояли в душной впадине среди кустиков колючки. С каменных желобов колодцев капала вода: кап–кап, и мысли Алаярбека Даниарбека сочились так же медленно, по капле. Место для зимовки хезарейцы выбрали — хуже не придумать. Не долина, а яма какая–то. Устья колодцев, правда, давным–давно выложены серым камнем, но вода в колодцах соленая. Вода глубоко. Две сажени, а то и больше. Вытащишь ведро надорвешься. Вода сероводородная, затхлая, отдает тухлыми яйцами. В воде гоняются друг за другом разные букашки. Противно пить. Противно все здесь, в долине Гельгоуз, в хезарейском становище. Кругом грязь. Женщины красивые и грязные, детишки красивые и грязные. На стенках котлов для варки пищи грязь в палец. Кругом рваные, грязные до черноты чадыры — шатры. Мечеть единственный кирпичный дом, и тот без крыши. Кусок хлеба брюху голодного лучше дома мечети. За кирпичные полуразвалившиеся стены мечети теперь хезарейцы ходят справлять нужду. Жара. Топлива нет, пища плохая, не на чем варить. Сколько раз Алаярбек Даниарбек звал доктора перебраться в сады Исфеддина. Там ключевая вода, чинары. Петр Иванович — сумасшедший. «Люди живут на глине среди зноя и соли, — говорит он, — и мы будем жить на глине в зное и соли. Они спят на циновках — и мы будем спать на циновках. Пусть видят, что мы никакие там не инглизы, а такие же люди, как они. Только мы не дадим ходу клещам, блохам и вшам. И научим хезарейцев, как не давать ходу паразитам. Вытравим. Видите ли, Алаярбек Даниарбек: место врача среди пациентов».

Слово «пациенты» Алаярбек Даниарбек хорошо знал и произносил правильно…

Копыта застучали рядом за стенкой шатра. Голос спросил по–персидски:

— Где доктор? Эй, доктор!

— О, пациенты! Наверно, пациенты! Едут и едут…

Недовольно кряхтя, Алаярбек Даниарбек вышел наружу. Он потягивался и позевывал, делая вид, что спал. Но при виде приезжих сразу же засуетился. С коня, судорожно цепляясь за гриву, медленно слезал Джаббар ибн–Салман, весь какой–то сникший, потрепанный. На багровое сухое его лицо криво наполз край бурнуса. Араба поддерживали под руки князь Орбелиани и старый беззубый Мерданхалу, староста и вождь хезарейцев.

— Скорее… доктора! — заплетающимся языком бормотал князь.

Невозмутимо Алаярбек Даниарбек пожал плечами:

— Петр Иванович в отсутствии.

Араб висел на руках спутников и стонал. Орбелиани брезгливо поморщился:

— Заболел на охоте. Две недели за дичью тут одной гонялись. Очень важная дичь… хи–хи… Скакали верхом, бегали пешком, а тут бред. Ничего не соображает.

Староста Мерданхалу заволновался:

— Доктор не приехал. Плохо без доктора. Помрет ференг без доктора. Голову мне снимут.

— И очень просто. Заслужил, — сказал Орбелиани. — Двадцатый век, а грязища. Троглодиты! Паразитов полно. Грязища!

— Доктора нет, — скулил староста Мерданхалу, — везите в Хаф!

— А в пути если помрет? Плохо… Сколько возни! Где хоронить?

От одной этой мысли Орбелиани вспотел и замотал головой, с ненавистью поглядывая на безжизненное тело.

— Сначала надо ему помереть. Похороны потом, — внушительно сказал Алаярбек Даниарбек. — Вон там приемный покой! Отнесите.

Он нырнул под полог чадыра и появился вновь, но уже в белом халате с нарукавным красным крестом. С важностью заправского доктора он нес кожаный саквояж с инструментами.

В белой палатке приемного покоя он приказал уложить больного на раскладную кровать–чемодан «гинтера». Затем осмотрел Джаббара и послушал его пульс.

— Клещевой тиф! — сказал он. — Не следовало спать рядом с баранами. Везде полно клещей. Клещ вида «орнитодорус» переносит возбудителей!

Алаярбек Даниарбек говорил с апломбом. Он произносил трудные латинские названия особенно старательно. У него даже появилась интонация Петра Ивановича.

— Тоже говорил ему: не спите в хижине, — не без злорадства сказал Орбелиани. — В Бамруде его покусали. Все хвастал: «Привык к пустыне, всегда с кочевниками. Ничем не болею». На старуху — проруха. И дичь упустили, важная птичка, и в жару свалился. Все гонор… Э, дорогуша, протер бы ему укусы спиртиком. Страшно смотреть. Почернели. Еще заражение получит… А спирт у вас роскошный.

Он приласкал кончиком пальца бутыль с притертой пробкой.

Алаярбек Даниарбек поморщился:

— Зачем спирт? Ляписом прижгу.

— Ну что ж. Тогда давай мне. Опрокидонт сделаю. В целях профилактики.

Больной стонал, пока Алаярбек Даниарбек прижигал ему укусы, действительно имеющие устрашающий вид. Князь устроился снаружи в тени палатки с мензуркой чистого спирта в руке и, по обыкновению, разглагольствовал во всеуслышание:

— Лечишь? Верблюду посоветовали ковры ткать. А он спросил: «А передними ногами ткут или задними?»

— Лечить — не к небу лестницу приставлять. Не мечеть проглотить, послышался из палатки голос Алаярбека Даниарбека.

— Что ж! Валяй! Признаю одно лекарство — спирт. Дезинфекция внутренностей. Поехали мы в Бамруд кое–кого встретить да джейранчиков пострелять. Дней десять — двенадцать назад. Приглянулась ему там одна кочевница. Уединился. Весь вечер шептался. Головку сахара–рафинада ей подарил. Галантный кавалер. Ну да его дело. Ночью вдруг будит: посмотрите, что такое? Я знаю. Эти укусы ни одеколон, ни аммиак, ни ваш ляпис не возьмет. Ранки образуются, а потом через месяц снова откроются. Зуд невыносимый. Сам в Сеистане нарвался, когда телеграф строил. Покусают, гады, а спустя там положенный срок — тошнота, температура сорок один и два, бред, галлюцинации. Чуть не подох. А потом раз десять лихорадка возвращалась. Замучила.

— Клещевой тиф. Возбудитель… ор–нито–дорус, — повторил Алаярбек Даниарбек, выходя из палатки, — прошу, больше не берите спирта. Петр Иванович не любит, если спирт берут без спросу.

Он отобрал бутылку у Орбелиани. На всякий случай тщательно закрутил притертую пробку, а бутыль спрятал в походный шкафчик и замкнул его на ключ.

— Ну, а как дичь? Какая? Четвероногая? Или двуногая? — вдруг спросил Алаярбек Даниарбек.

Орбелиани уставился на него:

— Эй, что ты сказал про двуногих? Что ты знаешь? Что тебе за дело?

Алаярбек Даниарбек чуть усмехнулся:

— Двуногая дичь разная бывает… Улар тоже двуногий. А птица.

Аккуратно расправив значок с красным крестом на флагштоке, маленький самаркандец удалился в свой чадыр.

Больному и к вечеру не стало легче. Старик Мерданхалу совсем приуныл. Он сидел на корточках перед белой палаткой и тоскливо посматривал то на трепещущий флажок с крестом, то на чадыры. Из белой палатки доносились вопли и бормотание, а среди чадыров сонно бродили очень красивые и очень грязные хезарейки.

Алаярбек Даниарбек сидел с Мерданхалу у входа в брезентовый приемный покой и молча вырезывал уратюбинским ножом лопаточку для чистки ушей от серы и не спускал глаз с лица больного. Во взгляде маленького самаркандца читался испуг и смятение.

Алаярбек Даниарбек не расположен был к разговорам. Экспедиция стояла лагерем у хезарейских колодцев Гельгоуз более двух недель, и все, о чем можно было говорить, они с Мерданхалу уже переговорили. Они изрядно надоели друг другу. Восточная вежливость не позволяла, упаси господь, показать это в чем бы то ни было.

Они сидели рядом, ненавидели друг друга и от скуки прислушивались к бреду Джаббара ибн–Салмана. В бреду его, темном, как темная вода Гильменда, как и во всяком бреду, несомненно, крылись бессчетные тайны, но Алаярбек Даниарбек, увы, почти ничего не понимал. Лишь кое–что у него задерживалось в памяти.

«…Плещет, плещется… море… Откуда вы прибыли, сэр… Сэр, волны. Плеск… Где вы путешествуете, сэр?»

Дальше больной заговорил на неизвестном языке, и Алаярбек Даниарбек перестал его слушать. Только глаза его совсем округлились. Он все думал. И вдруг бред больного снова вошел в сознание маленького самаркандца. В бреду Джаббар убеждал кого–то по–персидски: