Снова ночь взорвалась собачьим лаем.

Тюлеген прислушался и вдруг воскликнул:

— Сейчас будут… э… Они идут.

Он явно что–то недоговаривал.

Крадучись вошли Хужаев и высокий узбек–бухарец Давлятманд. Лицо его еще больше пожелтело. Он бессильно плюхнулся на палас, даже не произнеся обязательного «Ассалам алейкум». Хужаев держался надменно, долго выбирал местечко почище, где бы сесть, но и у него тревога рвалась наружу.

Раздраженно спросил Али:

— Что же? Сколько надо ждать господина ишана каракумского Саттара?

Глаза Хужаева забегали. Желтолицый бухарец вцепился всеми пальцами в свою великолепную бороду и застонал.

Перс рассвирепел:

— Тьфу! О Абулфаиз! В чем дело, наконец?!

— Скажите вы, — устало пробормотал бухарец Хужаеву.

— Нет уж… Ваши кадры. Говорите вы.

На цыпочках, по–кошачьи, приблизился господин Али. Казалось, скрюченными пальцами он сейчас вцепится кому–нибудь в глотку.

— Да вы… Что случилось? Тьфу! Где сын Джунаида Ишик–хан? Где ваши самаркандские наркомы?

— Уехали поспешно… час назад. Сказали: «За нами слежка…» Ишан Саттар тоже не придет… Саттар… — Бухарец испуганно посмотрел на Овеза Гельды и почему–то отодвинулся.

Странно заикаясь, заговорил Хужаев.

— Вот.. Саттар. Достопочтенный ишан каракумский просил передать: переговоры вести он уполномочивает вот его, — он кивнул на бухарца. Господин Заккария Давлятманд из Бурдалыка весьма почтенный человек, компаньон фирмы «Хлопкоочистительный завод его высочества эмира Бухарского», также компаньон «Персидского торгового промышленного товарищества», известный революционер. Нет, нет! Революционер не в смысле советских революционеров, большевиков, нет — революционер–джадид, так сказать, из вполне достойных… э… э… либеральных революционеров. Ни сам Саттар, ни Ибрагим–бек не войдут под одну крышу с… прок… э–э–э… туркменом… Не смотрите на меня так, сардар Овез Гельды. Это не мы говорим, это они…

— Воз–му–ти–тель–но! — протянул перс.

— Разве, господин Али, мы не говорили, разве не убеждали! А он все свое: не сядет хивинец Саттар за дастархан с разбойником. А у Ибрагим–бека джигиты Саппара Шайтана и Курбана Канучака скот, что ли, угнали… где–то около Андхоя в Афганистане… Баранов угнали…

Овез Гельды вскочил. Трудно было ждать от семидесятилетнего старика такого проворства.

— Змея подыхает от своего яда! Будьте прокляты! Я ушел! — с угрозой просипел он.

— Дьявольщина! — воскликнул господин Али. — Сварливые псы! Обойдемся без его ишанского преподобия Саттара. Обойдемся без Ибрагим–бека. Договорюсь с ними сам. От Самарканда вы, Хужаев? Вы в курсе? Начали! Требую: отбросьте разногласия! Дружба и единение!

— Дружба дружбой, а баранов пасти каждому отдельно, — проворчал совсем тихо Бикешев.

Овез Гельды нехотя уселся. Бахромка его бороды перестала топорщиться.

— Уши мои раскрыты.

Джадид Заккария, даже не привстав, суетливо отвесил каждому полупоклон и быстро заговорил:

— Планом предусмотрены встречи на советской территории с… э… э… с уполномоченным… э–э…

— …С персидским коммерсантом Али. Имею честь, — решительно вставил перс.

— Совершенно правильно, благодарю вас… С персидским коммерсантом Али. Облюбован для встречи город Хазарасп… Отдален. Не на виду… Решение принято центром партии могущественного нашего объединения всех тюрков, обуреваемых ненавистью к власти Советов, «Милли Иттихада», ныне находящимся в Северной Персии в Гёргане. Наш глава и руководитель, идеолог и вождь Мустафа Чокаев и его верные соратники Валидов, Садреддин, Исхаков… решили: нужны и полезны не отдельные случайные встречи… э–э… с… э… э… с коммерсантом Али, а представительный курултай… широкое собрание авторитетных заинтересованных лиц… э… единомышленников… э… с докладом коммерсанта… господина Али.

— К дьяволу курултай! — выдавил из себя Али. — К чертям собачьим грандиозные масштабы! Когда бог раздавал ум, ваши иттихадисты со своим Чокаевым в нужнике сидели. Сделайте любезность — короче!

— Что? Что вы сказали? — переспросил Овез Гельды.

Али говорил на фарси, и присутствующие не очень хорошо его понимали. Они видели только, что он очень недоволен и раздражен.

— Позвольте спросить? — осторожно заговорил джадид и нежно погладил свою крашеную бороду. — Заседание курултая можно открыть?

Али все бегал по каморке и плевался. Истолковав его «ах, тьфу–тьфу!» и сдавленные проклятия как согласие, Заккария приосанился и объявил:

— Заседание хазараспского курултая… э… э… съезда партии «Милли Иттихад» объявляю открытым. Прошу избрать секретаря. Предлагаю кандидатуру товарища, извините, гражданина Тюлегенова. Возражений нет. Гражданин Тюлегенов, прошу вести протокол.

Первым Заккария предоставил слово персидскому коммерсанту господину Али.

Господин Али перестал бегать и плеваться. Он сел и быстро заговорил:

— Чем скорее покончим с разговорами, тем лучше.

А говорил он такое, от чего сразу даже у бесшабашного и свирепого Овеза Гельды глаза на лоб полезли. Да и все остальные сникли, сжались и с испугом уставились на быстро–быстро шевелившиеся гранатовые, яркие по–женски губы перса. Невеселые мысли ползли в голове почтенного «революционера» — джадида Заккарии Давлятманда. В его весьма немолодом возрасте далекое путешествие верхом через пустыню было чуть ли не подвигом. Но кто оценит такой подвиг по достоинству? Спутники и помощники — все его друзья — иттихадисты самаркандцы и ташкентцы — после неудачного сборища в шашлычгой Тюлегена Поэта словчили и предпочли исчезнуть. Сам Мустафа Чокаев и прочие вдохновители и руководители «Иттихада» сидят в своих безопасных и уютных норах — иначе Заккария не мог назвать их место пребывания за границей в эмиграции — и думают только о себе и о своих доходах. Наплевать им, что их полномочный представитель Заккария Давлятманд вот уже целый месяц «жует песок и поливает землю потом». В целях конспирации пришлось отказаться от мягкого вагона и парохода и подвергнуть свое седалище тяжелым испытаниям жесткого седла и болезненной тряски, от последствий которой никакие смягчающие мази и бальзамы не помогали.

И у Бикешева желчь поднялась к самому сердцу. Бикешев пыхтел. Слишком много шашлыка он затолкал сегодня себе в желудок. Его мучила отрыжка. Он мечтал соснуть после обеда, но не успел. А господин Али что–то говорит и говорит… Как хочется спать!

Сон не одолевал Овеза Гельды. Но он не привык думать о высоких материях, а присутствие бия Бикешева и вообще мешало думать. Круглое лицо Бикешева вызывало в Овезе Гельды бурление крови.

Двадцать лет назад, еще при царе, на Мангышлаке во времена туркмено–казахских междоусобиц, Бикешев подло, из–за угла, убил брата Овеза Гельды. И Овез Гельды искал Бикешева все эти двадцать лет. И вот… нашел. Нет, хоть кровь кипит, торопиться нечего. Потерпим. Барану свой курдюк — не ноша, а чем смирнее с виду конь, тем свирепее он лягается.

Овез Гельды не столько слушал докладчика «господина Тьфу–Тьфу» — так он успел мысленно прозвать перса, — сколько раздумывал: пристрелить бия, как только они выйдут из хижины, или устроить ему засаду за первыми же барханами?

Плохо слушал и Тюлеген Поэт. Он совсем сник, потускнел. В большой голове малый мозг. Его голова не вмещала политических проблем. Тюлеген отлично разбирался в делах, касавшихся его кармана. В Тюлегене Поэте прочно сидела торгашеская закваска, унаследованная от его папаши полковника Шейх Али. Миллионер, вятский помещик, богатейший человек Российской империи, полковник Шейх Али Велиев не гнушался, служа командиром драгунского Каргапольского полка, взимать десятирублевками мзду с полковых подрядчиков фуражного довольствия и устраивать им мелкие пакости, когда они забывали дать взятку. Их высокоблагородие Шейх Али Велиев был к тому же скуп. Частенько он напрашивался на пельмени к эскадронным командирам — своим подчиненным, но к себе не приглашал никого. Тюлеген тоже, под стать своему папаше, трясся над копейкой. А тут джадид Заккария рассказал невеселую новость. Оказывается, кашгарские купцы Умар Ахун и Бабакурбанов арестованы на границе Синцзяна. Разорение! Значит, контрабандный опий, принадлежащий Тюлегену, конфискован. В кармане его зазияла дыра, и пребольшая. Заккария Давлятманд тоже пострадал, но что ему… В торговом мире он — слон, а Тюлеген — комар. Комару Тюлегену потерять крылышко ужаснее, чем слону Заккария — все четыре ноги. «Цветок барышей там пышный цвел, но бледен был. Укусом зависти он съеден был». В сугубо практических делах Тюлеген мыслил поэтическими образами. Сейчас он, вероятно, даже не подозревал, что заимствует изречение у великого поэта Востока Бедиля. Но при чем тут Бедиль? Тюлегена обдало жаром… А если… А если Умар Ахун или Бабакурбанов на допросе назовут его имя… Слова «ГПУ», «следователь», «Чека», «прокуратура» вызывали у Тюлегена томление в желудке и слабость под коленками.