Очень хотелось Зуфару шепнуть словечко ворчливому перевозчику, но в каюк набилось полно вооруженных до зубов калтаманов. Пришлось завести разговор про рыб. Перевозчик заявил, что ему безразлично, есть рыба в Мургабе, нет ли рыбы. «Разве можно есть сырую рыбу? От воды лихорадка…» Тщетно пытался Зуфар придумать что–нибудь иносказательное, чтобы дать понять перевозчику, кто он.

После переправы, пока поднимались в темноте на железнодорожную насыпь, Зуфар держался поближе к перевозчику. Все ждал случая. Но здесь их окликнули по–туркменски: «Эй, товарищ! Кто?» Калтаманы схватились за ружья. Рельсы поблескивали в темноте. Вдали горел красный огонь семафора. Кто–то шел по рельсам к ним. Под его ногами пронзительно скрипел песок. Пахло мазутом, и у Зуфара защемило сердце: вспомнилась баржа, аму–дарьинские пристани, знакомые ребята.

Свистящим шепотом Джаббар предупредил калтаманов: «Не трогать! Нельзя оставлять следов… Зуфар, поговори с ним».

Но сейчас же передумал: «Нет, побудь со этной!» — и послал калтамана Дурды… Они слышали, как Дурды с кем–то разговаривал на насыпи. В тихой ночи голоса громко разносились далеко вокруг.

Скоро Дурды пришел в кювет.

— Обходчик… Сторож… Марвали, совсем глупый марвали… Только попросил немного наса… — проговорил калтаман.

— А что там за красный огонь? — спросил Джаббар.

— Станция Иолотань…

— Так близко… И никакой охраны, — удивился Джаббар.

— Он приказал дорогу не трогать… Столбы телеграфа не трогать… не злить красных… — проворчал Дурды.

«Он» — было сказано так многозначительно, что все поняли, о ком идет речь. Дурды, конечно, имел в виду Джунаид–хана.

— Две–три шашки динамита, метров пятьдесят бикфордова шнура… Сколько неприятностей когда–то мы причиняли около Медины туркам… Железнодорожная война самая эффективная война, — проговорил глухо Джаббар.

— Что вы говорите? — спросил Зуффар. Он не понял, что хотел сказать араб, и в то же время его неприятно поразило: «Почему сначала он хотел послать меня, а послал Дурды? Он не доверяет мне…»

— Не верить никому… хорошее правило. Особенно в пустыне, неожиданно сказал Джаббар, точно отвечая на не высказанные Зуфаром сомнения.

По спине Зуфара поползли мурашки. Ему сделалось страшно. Что за человек этот Ибн–Салман? Он читает чужие мысли. От него можно ждать чего угодно. Было ясно пока одно — он не доверяет Зуфару… И если бы не чувство благодарности за все, Зуфар тогда же, у Иолотани, ушел бы. Дождался бы на станций первого поезда и доехал бы до Чарджоу. Там Аму, там свои. Мирному, доброму по натуре Зуфару все надоело: тайны, заговоры, калтаманы. Ужасно захотелось подышать дымом родного очага, вытянуться на стареньком ситцевом одеяле, слушать голос Шахр Бану, узнать новости на реке и в Кызылкумах. От одной мысли об этом Зуфару стало тепло и радостно, — и ненависть к Ибн–Салману стала злее. А он словно нарочно разжигал чувство неприязни, все время третируя Зуфара: на каждом шагу заставлял прислуживать себе, ухаживать за конем, подсаживать в седло, отгонять мошек и комаров, снимать и надевать ему сапоги, чистить коня… Словом, распустил узду своего высокомерия… Зуфар отлично понимал теперь бабушку Шахр Бану, испытавшую удел рабыни…

Приходилось терпеть.

…Один раз только Зуфар не выдержал, и обида прорвалась. Но холодный, изучающий взгляд Джаббара моментально заставил его взять себя в руки.

— Что с тобой? — медленно чеканя слова, спросил Джаббар. — Или ты недоволен? Как смеешь ты распускать губы в моем присутствии?

Зуфар попытался уйти от прямого ответа:

— Не дело козла молотить зерно на току.

Араб сразу же понял, на что намекает своей пословицей Зуфар.

На последних переходах Джаббар особенно плохо переносил трудности пути. Он ослабел, задыхался, говорил раздраженно и все чаще прикладывался к фляжке. Вместе с раздражительностью росло и его высокомерие. Нетрудно было понять, что он прячет под маской самонадеянности свою слабость.

— Ты играл в навозе в ашички, а мы уже проезжали вдоль и поперек аравийскую пустыню Нефуд. И кто посмеет сказать, что Каракумы походят на пустыню Нефуд?.. Вот в Нефуде лишения и трудности, а здесь что?.. Здесь гуляешь точно по зеленым лужайкам…

Но «зеленые лужайки» давались Джаббару тяжело. Перед колодцами Джаарджик он окончательно выбился из сил. К тому времени они остались вдвоем. Охрана из салоров бросила их еще два дня назад на ночевке в местности Туатлы. Калтаман Дурды давно ворчал, что они отъехали слишком далеко от родных кочевий и джигиты соскучились по родным очагам. Ночью салоры исчезли. Возможно, что не родные очаги были решающей причиной. По пустыне ходили слухи, что красное командование направило на все колодцы к югу от железной дороги текинские кавалерийские части вылавливать прорвавшиеся с юга через границу отряды Ишик–хана и других крупных калтаманов. Дурды крайне встревожился и весь вечер перед уходом шептался в темноте со своими салорами…

Бегство Дурды обескуражило Джаббара ибн–Салмана, но ненадолго. Он приказал Зуфару седлать коней, и они выступили еще до восхода солнца. Соблазны мучили Зуфара… Мервские аулы находились близко, рукой подать, верстах в пятидесяти… Но Джаббар ибн–Салман не спускал с него глаз. К тому же Зуфар вполне резонно опасался напороться на калтаманскую шайку.

Джаббар ибн–Салман и Зуфар углубились в пустыню. Верст через сто сделалось ясно, что без хорошего отдыха араб не выдержит. Колодцы Джаарджик оказались самыми плохими колодцами из самых плохих. Зуфар ненавидел такие колодцы. Он почел бы величайшим несчастием пасти около таких отвратительных колодцев свои отары. Маленькие, небрежно насыпанные песчаные холмики высотой около аршина плохо защищали устья колодцев от грязи и сора. Стволы колодцев, выложенные сгнившими в труху обрубками саксаула, оплыли, обсыпались. Видимо, их давным–давно забросили, может быть со времен походов генерала Комарова на Кушку, когда здесь проходили ныне забытые караванные тропы. Полвека никто не пас овец на высоких многоэтажных барханах, и целых полвека очень соленая вода колодцев Джаарджик никого не привлекала, пока старик Джунаид–хан не принялся шляться по пустыне со своими вооруженными шайками и возрождать черные времена аламана…

В юртах, стоявших среди барханов, не оказалось ни души, зато было много пыли и блох. Все юрты имели невзрачный, убогий вид, кроме одной нарядной, чистой. Кошмы ее были обшиты белым полотном и обтянуты ткаными дорожками, а внутри поверх циновок лежали дорогие ковры. Зуфар определил: «Юрта байская… Рублей тысячу стоит. Значит, главный в ауле — большой бай… очень богатый человек. На колодцы Джаарджик он пришел недавно, наверно прячется от советской власти… Только куда он девался? Чего–то испугался и убежал…» Но все же здесь имелась вода и корм, а Джаббар мог отлежаться на кошме в прохладе.

Население аула исчезло… И на первый взгляд — несколько дней назад. Распахнутые двери юрт зияли черными провалами. Песок пустыни присыпал слоем золу очагов. Все носило приметы заброшенности, запустения…

Зуфар еще не видел Ибн–Салмана таким раздраженным. Он брезгливо прикасался к вещам, потребовал тщательно подмести паласы и ковры. Он возмутился, когда Зуфар приготовил баламык — болтушку из муки, и приказал открыть коробку с консервированным ростбифом, а чай приготовить ему отдельно… Он раскапризничался.

До сих пор он ничем не показывал, что брезгует пищей, ел руками, пил из общей пиалы. В кочевье курдов он старался держаться курдом, среди туркмен — туркменом. А сейчас ему понадобилась вилка… Он жаловался на мошек, блох, он ругал воду, он чуть не хныкал… Прогнал в конце концов Зуфара из юрты, заявив, что он его раздражает, и перед тем, как прилечь отдохнуть, закрыл дверь на цепочку.

Он проспал несколько часов. Сквозь сон до него донесся вскрик. Он тяжело поднялся и, шатаясь от слабости, шагнул к порогу и распахнул дверь. Подошел Зуфар с чугунным котлом в руках.

— Видали, — сказал он оживленно, — котел полон, а зола в очаге еще теплая. Нашел вон в той юрте. Кто–то здесь есть. Увидели нас и убежали. Они где–нибудь поблизости на бархане, залегли, смотрят.