И при свете костра в заброшенной горной хижине у подножия черной горы, надвинувшейся на уснувший Каратаг, Кошуба рассказал печальную историю Саодат, историю бухарской невольницы…

История Саодат началась в девятнадцатом году, а надо помнить, что в то время в Бухаре нравы мало чем отличались от нравов эпохи Тимура. Жизнь человека стоила очень дешево и зависела от малейшего каприза больших и малых властителей Бухары. А жизнь женщины расценивалась в меру ее физической красоты и молодости.

Разум, воля в женщине отрицались. «Мужчина с медной головой во сто крат лучше женщины с золотой головой», — говорили тогда.

Произвол, бесправие, столь характерные для Бухары, с приближением двадцатого года усугубились. Надвигались бурные времена. Бушевали пожары в поместьях баев и помещиков Бухары. По пыльным дорогам рыскали карательные отряды головорезов–ширбачей, набранные из воров, разбойников, байских сынов. Эмир дал им право расправляться с любым человеком, заподозренным в склонности к новшествам.

…Преследуемая собаками, через небольшой кишлак Чархин близ Каршей промчалась группа вооруженных людей. Кто были они, жители кишлака разобрать не смогли, так как лица у всадников были до глаз замотаны платками. Но дехкане сжимали кулаки и посылали вдогонку скачущим проклятья: они разглядели, что на двух лошадях через луки седел были переброшены, похожие на бесформенные кули женские фигуры.

— Не иначе, в Воровскую долину их потащили. Пусть глаза проклятых воров не видят солнца, — бормотали дехкане и спешили закрыть поплотнее ветхие ворота и подпереть их изнутри кольями, хотя и знали, что от эмирских и бекских слуг это плохая защита.

— Плачут матери бедняжек у своих очагов, — бормотали женщины.

Вечер спустился над степью, а всадники все еще не умеряли бешеной скачки. Стало темно, когда, наконец, на фоне потускневшего неба вырисовались темные очертания построек, острые силуэты пирамидальных тополей. Раздался громкий стук в ворота, далеко по степи разнесся лай собак. Кричали нукеры, ржали лошади, слышлся визгливый женский голос. При свете чадящего факела стянули с седел кули и поставили их на землю стоймя. Никто не обратил внимания на жалобный девичий плач. Никому не было дела до женского горя. А на террасе, властно распоряжаясь, стоял высокий костлявый арбоб — хозяин дома с заросшим курчавой бородой лицом. Про таких батраки и чайрикеры говорят: «Толстый бай плох, но худой хуже в семь раз, потому что жрет в семь раз больше, и все впустую».

Когда мимо него вели шатающихся от усталости пленниц, высокий слуга с возгласом: «Смотрите, хозяин», сдернул с лица одной из них покрывало. В свете факела блеснули огромные глаза, полные безысходной тоски. Слабый голос беспомощно протянул:

— Господин, отпустите к маме…

Лицо помещика исказилось.

— Ты, собачье отродье, делай, что приказано.

Помещик соскочил с возвышения и грубо натянул девушке покрывало на лицо.

— Отведите в ичкари! — заорал он.

Долго еще хлопали и скрипели двери в доме Сайд Ахмада, крупного скотовода и неограниченного властителя урочища Нишан, известного у населения Карнапчульской степи под красноречивым названием «Воровская долина».

Сам Сайд Ахмад в большой, убранной великолепными коврами, михманхане угощал дорогого и почтенного гостя — восходящую звезду чистой веры, бухарского богослова Гияс–ходжу, возвращавшегося из далекого Кабула в Бухару ко двору эмира.

Грубый и невежественный самодур, степной помещик Сайд Ахмад открыто презирал неженок–горожан; но на сей раз он всячески укрощал себя и в движениях и в словах, стараясь соблюсти известные приличия в присутствии такого важного и достойного гостя. Надо сказать, что несмотря на относительную свою молодость, Гияс–ходжа слыл великим ученым даже среди духовенства Бухары — единодушно признаваемой во всем мусульманском мире центром духовной образованности. Два путешествия к каабе в Мекку, необычайно глубокие познания шариата, аскетический образ жизни создали Гиясу огромный авторитет. Поговаривали, что даже сам пресветлейший эмир избирает его своим ближайшим советником и дает ему важнейшие поручения как внутри, так и вне государства.

После ужина, о котором Гияс–ходжа сохранил воспоминание как о чем–то жирном и грубом, хозяин и гость коротали время за чаем. Разговор шел на самые безразличные темы, и Гияс–ходжа осторожно позевывал, прикрывая рот рукой. «Хотя, что мне стесняться этого мужлана, степного верблюда, — не без раздражения думал гость. — Вот он бесцеремонно рыгнул уже не раз. Очевидно, бараний князек воображает, что это признак изысканного воспитания».

Гияс–ходже очень хотелось спать, и, стараясь расположиться поудобнее, чтобы облегчить тяжесть, камнем лежавшую в желудке, он с нетерпением поглядывал на высокую стопку шелковых одеял, сложенных в небольшой нише в глубине комнаты. Нетерпение, досада росли с каждой минутой. К тому же в комнате становилось холодно. Драгоценные ковры прикрывали обмазанные на скорую руку глиной и саманом шероховатые стены. Сырость пробиралась из всех углов, и сквозняки гуляли по парадной комнате, колебля пламя большой круглой лампы. Степные ветры свободно проникали через щели в больших начинавшихся от самого пола ставнях, покрытых тончайшей резьбой, но очень плохо приспособленных для защиты от холода.

Поеживаясь в своем легком кашемировом халате, Гияс–ходжа думал: «Хоть бы этот ишачий хвост костер приказал разжечь». Но степняк ничего не замечал. Развалившись на подушках, он усиленно подливал себе из маленького чайника желтоватую жидкость, похожую по внешнему виду на чай. Но, судя по терпкому запаху помещик бесцеремонно нарушил одну из самых незыблемых заповедей исламского учения. Осовелые глаза Сайд Ахмада настороженно бегали под тронутыми сединой густыми бровями и упорно ловили взгляд Гиясходжи.

— Вот вы, духовные люди, разбираетесь во всех тонкостях человеческих побуждений, — вдруг заговорил Сайд Ахмад и резким движением придвинулся к Гияс–ходже, — вот скажите, что по вашему, есть любовь?

— Любовь к божеству? — встрепенулся богослов. Сайд Ахмад хихикнул:

— Нет, к божеству это одно, нет, к женщине.

«Твои верблюжьи привычки — и любовь… Дикарь ты», — подумал Гияс–ходжа. Он сказал лениво:

— Великий господин разума, наш знаменитый поэт Ансари запрещал любовь земную. Воспевая женские прелести, он мысленно пел хвалу духовным красотам и возвышенным качествам божества…

— Так, так, — пьяно ухмыльнулся скотовод.

— Высот понимания достигали наши мудрейшие философы в своих суфийских трактатах, — продолжал Гияс–ходжа и продекламировал:

Ты лжешь, если жалуешься на муки любви,

Я вижу, что кости твои одеты мясом…

— Это они… А вы?

— Ваш вопрос не очень ясен.

— Ну, вот вы, ученый, богослов, неужели вы не знали любви к женщине?..

— Оставим этот разговор.

— Хо–хо! И вас не привлекают они?

Гияс–ходжа едва сдерживал раздражение. Ну и неприятный тип этот Сайд Ахмад! Богослов нервно теребил свою бороду и сумрачно разглядывал хозяина. Почти черное с блестящими скулами лицо помещика побагровело, губы лоснились, глазки совсем стали масляными. Он густо хохотал, нелепо взвизгивая, хлопая себя по ляжкам. Он от души развлекался. До него, видимо, дошли слухи о благочестии и аскетизме Гияс–ходжи и он, под влиянием винных паров, затевал какую–то непозволительную шутку.

— А вот я влюблен, — заревел он. — И совсем уже не так, как вы там рассказываете.

— Оставьте, уважаемый Сайд Ахмад, разве вам не известно, что неприлично и неподобающе рассказывать о таких вещах во всеуслышание…

Сайд Ахмад совсем разошелся. Он вскочил.

— Нет человека, который променяет хорошую бабу на ваши духовные бредни… Пошли.

Он грубо схватил под руку упирающегося Гияс–ходжу и потащил его по комнатам и темным переходам.

«Что с ним, бог мой, что он затеял?»— растерянно думал ошеломленный богослов.

Его втолкнули в грязный чулан.