Но тут на окраине кишлака послышался одиночный выстрел… Волна криков, беспорядочной стрельбы захлестнула кишлак. В темноте заметались всадники. Несколько басмачей подхватили толстяка и с трудом усадили на коня; кто–то сунул ему в руки камчу… Он ничего не успел сообразить; тесно сжав, его увлек поток верховых, с грохотом и треском мчавшийся по притихшим улицам кишлака. Басмачи меньше всего думали о битве. Как свора жалких бродячих псов, при первом тревожном звуке они устремились, куда глаза глядят…

Когда солнце залило трепещущим светом нежно–зеленые холмы долины Гиссара, по белой пыльной дороге тряслись на взмыленных скакунах перепуганные воины ислама и среди них Гулям Магог. Впереди скакал гроза таджикских и узбекских селений, сам Кудрат–бий.

Скакали долго, стараясь оторваться от красных конников.

О том, что Медведя вытащили из темницы, а затем бросили раненого на дороге, Гулям и не подозревал. Это происходило где–то в другой стороне кишлака. Обезумевшие от страха басмачи скакали и скакали.

Гулям, вскоре понял, что погоня отстала. Но он был спокоен. Он знал что должен делать дальше.

Когда загнанные кони перешли на шаг, толстяк поравнялся с Кудрат–бием и почтительно заговорил:

— Разрешите, мой бек, поздравить вас с удачным избавлением от опасности.

Курбаши был вконец измучен скачкой. По одутловатому, бледному лицу его сбегали ручейки грязного пота, дышал он прерывисто. Елейные поздравления Гуляма были приняты очень благосклонно.

Так толстяк и балагур, любитель хорошо покушать и много посмеяться, великан Гулям Магог стал эмиссаром ферганского кровавого курбаши Исламкула при особе Кудрат–бия. Почти наверняка любой другой, более серьезный и умный человек, взявшись играть эту роль, быстро сам разоблачил бы себя. Но именно потому, что Гулям сочинял свои небылицы с обезоруживающим простодушием, Кудрат–бий и его приближенные верили каждому его слову. А может быть, они принимали его вранье за чистую монету еще и потому, что оно отвечало их сокровенным мечтам и надеждам. А Гулям Магог громоздил нелепицу на нелепицу. Менее чем тысячами он не оперировал. Тут были тысячи доблестных джигитов, которых, будто бы, собирается направить Исламкул в Гиссар, и тысячи «истребленных» в последних боях красных конников, и тысячи винтовок, посланных через ледники Памира из Индии для воинов ислама, и тысячи тысяч золотых рупий. Если верить Гуляму, то получалось так, что население кишлаков и городов восстало во всем Туркестане, а воины ислама захватили Ташкент и вот–вот, вместе с львами пророка — солдатами турецкого халифа, вступят в «нечестивую» Москву… Сказки Гуляма заворожили Кудрат–бия, и он требовал, чтобы знатный посланец на остановках рассказывал «великие новости» басмаческим нукерам…

По уши завязший в своих выдумках, Магог не скупился на новые, еще более невероятные подробности, моля бога о том, чтобы выдался удобный случай сбежать.

Но возникло другое осложнение: Кудрат–бий ни на шаг не отпускал своего почтенного гостя и «лучшего друга».

Когда переправлялись через своенравную речку Сурхан, Гулям не устрашился грозной, вспененной пучины и нарочно заставил оступиться своего невзрачного конька. Отчаянно барахтаясь, лошадь начала тонуть в бешеной стремнине, свалив в воду зажмурившегося в ужасе толстяка.

Магог думал, что басмачи, боясь за свои шкуры, не полезут его спасать, махнут на него рукой, и ему удастся уплыть подальше вниз по течению и укрыться в камышах. Но он не доучел, что ледниковая вода реки слишком холодна. Цепенея, со сведенными ногами и руками, великан пошел ко дну. Он чувствовал как одеревеневшее тело его, словно чужое, бьется по камням. Сознание уже начинало мутиться, когда сильные руки подхватили и вытащили его на берег.

Кудрат–бий не на шутку обеспокоился и приказал, чтобы пострадавшему дали теплый ватный халат.

Так и ехал до самого вечера Гулям Магог, злой и расстроенный.

Ехали по холмистой степи с бесчисленными небольшими перевалами. По сторонам от дороги подымались голые, лишенные всякой растительности склоны. Ветер гнал по узким бесплодным долинам тучи красной пыли, разъедавшей глаза, сушившей губы, вызывавшей мучительный кашель…

Поздно ночью добрались до кишлака. Что он из себя представлял, трудно было разобрать. Стало совсем темно. Но, судя по тому, что комната, отведенная Кудрат–бию, по–видимому, самая лучшая в селении, была прокопчена от основания стен до балок потолка, было очевидно, что басмачи забрались в глухие места. Отсутствовал даже сандал. В углу комнаты стояла кровать с золочеными украшениями и со множеством атласных одеял и бархатных подушек, и тут же рядом, на полу, в небольшом первобытном очаге корчились в огне сырые сучья. Комнату наполнял густой дым, для выхода которого в потолке имелось круглое отверстие. И в то же время на стене были развешены тончайшие вышивки, шелковые сюзане, в нишах красовались блестящие серебряные самовары, тонкого фарфора посуда, дорогой граммофон.

Хозяин сидел тут же, на грубом, почерневшем от застарелой грязи, паласе, стараясь держать голову как можно ниже, так как только над полом было невысокое пространство, свободное от дыма.

Кудрат–бий мрачно молчал, лишь изредка неохотно и односложно отвечая на вопросы. Его лицо ничуть не просветлело, когда хозяин дома объявил, что преподносит в дар мусульманскому воинству пятьдесят баранов.

— Невелика твоя жертва всевышнему, Бутабай, — резко бросил Кудрат–бий.

— Но, таксыр, поистине это жертва богу, а разве принято подсчитывать жертву богу? — возразил Бутабай.

— Кто тебе сказал, что жертву не считают? — жестко проговорил курбаши. — Но ты не воображай, что это щедрый дар. Сколько у тебя баранов? Двадцать… тридцать тысяч?

— Воля божья, — промямлил Бутабай, — разве я их подсчитывал? А по поводу жертвы богу святой Гияс–ходжа говорит…

Тут Гулям Магог, у которого глаза слипались и мысли заволакивались сладким туманом, встрепенулся. Знакомое имя Гияс–ходжа… Толстяк стряхнул с себя остатки сна и, солидно зевнув, стал прислушиваться к разговору.

— Ну, а тот приедет? — спросил внезапно Кудрат–бий.

Гулям Магог насторожился. О ком идет речь? Кто должен приехать?

— Он приедет… Гияс сказал: «Конечно, приедет…»

— Ну?

— Приедет. Он без памяти влюблен, — и Бутабай хихикнул, — влюблен, как соловей в розу, в эту продавшую большевикам и душу и тело Саодат.

Имя это прозвучало здесь так неожиданно, что Гулям Магог невольно издал возглас изумления. Почувствовав на себе удивленные взгляды собеседников, он поспешил закашляться.

Потеряв нить разговора, Кудрат–бий и Бутабай заговорили о другом. Толстяк усиленно подливал всем в круглую пиалу чай:

— Семь полных хаузов не затушат огня в моем желудке…

Он смеялся над своими шутками больше всех, но чувствовал себя очень неспокойно. С тревогой ждал он, когда Кудрат–бий и Бутабай вернутся к затронутой теме. Она их, видно, также интересовала. Они вскоре снова заговорили о Саодат.

— Хорошо, — сказал Кудрат–бий, — но тот знает, что она здесь?

— Знает. Я послал верного человека, кизикчи, — и Бутабай опять хихикнул, — он всем рассказывает, что ее украли и увезли сюда. Вот он и прискачет… Он уже скачет…

И Бутабай, приложив просаленную ладонь к уху, картинно прислушался, как будто можно было услышать топот лошадиных копыт за десятки верст.

— Что же вы молчите! Надо предупредить людей, — забеспокоился Кудрат–бий. Надо прикрыть крышку котла, как только в него попадет петух… Так, значит, любовь, говорите? Хорошо! А где же Гияс?

— Он при ней. Ведь она его жена…

— Что же он с ней сделает? Зарежет?

— Зачем же резать такую красивую женщину! У Гияса тоже, хи–хи… любовь. Он за этой Саодат вот уже два месяца ездит. Как узнал Саодат в Янги-Кенте в караване, среди людей, так и поехал за ней. Все ждал. Даже, хи–хи, совсем сдружился с большевиками. Кудрат–бий впервые за весь вечер захохотал.

— Святой ходжа — друг большевиков! А все–таки, надо было бы с ним поговорить. Да и на эту самую… разводку посмотреть.