Разговор продолжался вполголоса. Кошуба задал старику вопрос:

— Скажите, уважаемая госпожа здорова?

— Да.

— Матушка Санджара давно живет в этом доме?

— Да.

— Она замужем?

— Да.

— Муж ее жив?

— Да.

— Не будет невежливым спросить, чем занимается ее почтенный муж? Не земледелец ли он?

— Да.

— Может быть, он садовод? Здесь прекрасный сад.

— Да.

Видя, что от неразговорчивого собеседника ничего не добьется, Кошуба замолчал. Он курил папиросу за папиросой и думал. В мозгу его созревала нечеткая, расплывчатая, как дым, мысль, но он никак не мог уловить ее. Он все больше приходил к заключению, что, оставаться в этом домике не следует. Почему, — он долго не мог сказать и, лишь нечаянно взглянув на столик, понял: стоявший на скатерти большой круглый поднос был пуст…

Пустой… Только самому жестокому врагу узбек отказывает в простейшем проявлении гостеприимства, в хлебе… На подносе ничего не было.

Командир посмотрел на благообразное холодное лицо старика и поймал его блудливый убегающий взгляд… Командир стремительно встал. Столь же стремительно вскочил и старик. Он раскрыл рот не то для того, чтобы сказать что–то, не то, чтобы закричать. Тогда Кошуба шагнул к нему и мрачно проговорил:

— Молчите!

Кошуба действовал безмолвно и быстро. Одним движением он извлек из–за пазухи несловоохотливого своего собеседника револьвер и засунул себе в карман. Он сразу же определил его британскую марку. Затем, слегка подтолкнув старика к сандалу, заметил:

— Ну, отец, не подымайте крика.

Но старик был настолько ошеломлен, что не промолвил ни слова.

Тогда комбриг спросил его:

— Эта госпожа подлинно мать командира Санджара?

— Да.

— Кто же ее муж? Старик замялся.

— Кто ее муж? — повторил Кошуба.

— Бек… хаким денауский.

— Вы знаете, что полагается за хранение оружия без разрешения?

— Как всевышнему будет угодно, — голос старца даже не дрогнул, но глаза бегали, выдавая беспокойство.

Тогда Кошуба, не спуская глаз со старика, подошел к двери. До него донеслись взволнованные, несколько повышенные голоса Санджара и его матери. Не очень громко Кошуба сказал:

— Санджар, брат мой, пора ехать.

— Хорошо.

…Всадники медленно ехали по дороге. Свежий ветер дул им в лицо. Оба молчали.

Только на следующий день Санджар рассказал Кошубе содержание своей беседы с матерью.

Разговор начался с того, что Кошуба очень осторожно, обиняками повел речь о молчаливом старичке и отобранном у него оружии. Тогда Санджар счел нужным передать все, что произошло между ним и матерью.

Мать долго охала и причитала над сыном, любовалась им, хвалила его за мужественную внешность. Расспрашивала о его жизни с тетушкой Зайнаб. Неожиданно она задала ему вопрос:

— Мусульманин ли ты, мой сын?

Захваченный врасплох, Санджар растерялся; сам он никогда не задумывался о религиозных делах. Он попытался выйти из неловкого положения:

— Походная жизнь не способствует выполнению обрядов.

— Не в этом дело. Я спрашиваю о твоих мыслях. Веруешь ли ты в единого, всемогущего бога и следуешь ли заветам его пророка?

Чувство раздражения начинало подниматься в груди Санджара; он не хотел при первой же встрече ссориться с матерью и поэтому постарался уклониться от прямого ответа. Он невнятно пробормотал какие–то слова, которые, при желании, можно было счесть за утвердительный ответ.

— Хорошо, — продолжала мать, — хорошо. Но почему же сын мусульманина и мусульманки идет против мусульман?

И Санджар понял тогда, что перед ним сидит чужой человек.

Кошуба не присутствовал при разговоре матери с сыном, но он отчетливо и образно представил его себе после отрывистого, немногословного рассказа Санджара.

Никогда еще молодому воину не было так тяжело.

Он находился весь во власти проснувшейся детской мечты о материнской ласке, дремавшей многие годы. Перед ним была его матушка, которую он считал давно умершей. Он стремился к ней всей душой… Он так хотел броситься к ней, прижаться лицом к ее рукам, но ее слова, произнесенные ровным холодным голосом, воздвигли между ними стену.

И Санджар обрадовался, услышав голос Кошубы, звавший его.

— Ты уходишь, мой сын? Когда я увижу тебя? Да, у меня к тебе есть дело. Ты большой начальник, и ты имеешь большого друга из этих… большевиков. Помоги одному человеку, почтенному человеку, уехать. Он теперь не может здесь жить…

— Кто он такой?

— Он твой отец.

— Мой отец давно умер. Вы сами мне говорили, и тетушка Зайнаб говорила.

— Нет, он твой отец, отчим.

— Почему и куда он хочет уехать?

— О, не будь таким строгим, сынок. Этот человек был здесь хакимом.

Возникло молчание. Что мог ответить Санджар на просьбу матери?

Она снова и снова повторила свою просьбу. Санджар стоял, и неровный свет лампы заставлял плясать на стене тень от его крупной, застывшей в позе мрачного раздумья, фигуры.

— Где он этот человек? — наконец спросил он.

— Он здесь, в Денау.

— Пусть уходит, уезжает. Только скорее. Только потому, что вы, родная мать, просите. Я ничего не знаю, ничего не слышал…

— Но ему нужна бумага, охранительная грамота, иначе его не пропустят за границу. Его схватят, убьют, — в голосе ее послышались теплые нотки, поразившие Санджара.

Санджар колебался. Мать встала и, подойдя к нему, положила ему руки на плечи.

— Сынок мой!

Командир шагнул к столу и на листке бумаги быстро написал несколько слов.

— А печать?

— У меня есть только своя.

— Приложи свою.

Мать протянула руки, чтобы обнять сына, но он бережно отстранил ее, закрутил головой и быстро, не произнеся ни слова приветствия, вышел.

IV¹

Курбан и Джалалов медленно ехали по большой каменистой равнине, к подножию холмов. Светало. Лошади, весело потряхивая гривами, трусили мелкой рысцой по твердой, хорошо утрамбованной неширокой дороге, тянувшейся вдоль глубокого русла горной реки. Далеко снизу доносился шум невидимой бешеной стремнины. Здесь же наверху потрескавшаяся, побуревшая земля кое–где изъязвленная громадными размывами, обнажала самое нутро гигантских отложений и наносов. Почва, покрытая местами белыми лысинами солончаков, была настолько бесплодна, что здесь не росла даже самая неприхотливая колючка. Такие безотрадные места горцы называют сангзор — что значит каменный цветник.

Подавленные безотрадной картиной, всадники ехали молча, лишь изредка перекидываясь словами. Курбан был озабочен заданием, полученным от командира — разведать кишлаки, лежащие к югу от дюшамбинского тракта.

— Ого, — вдруг воскликнул Джалалов и привстал на стременах, — оказывается, в этом каменном цветнике есть свои садовники.

_________________

¹III глава пропущена, возможно, перепутана нумерация глав (Д. Т.)

— Где, где? — тревожно подхватил Курбан.

— Клянусь всеми черепахами и скорпионами этой чертовой степи, — продолжал Джалалов, — идут люди. Ого, они действительно садовники, у них есть кетмени. Что им нужно тут копать? А ну–ка, давайте, догоним их.

Он подхлестнул своего низкорослого мохнатого конька.

Впереди, по дороге, широким размашистым шагом шли пять стариков с кетменями на плечах.

Стук копыт даже не заставил их обернуться.

— Это, — заметил Курбан, — идут аксакалы. Им, как уважаемым лицам селения, не подобает проявлять любопытство.

Поравнявшись, всадники почтительно приветствовали стариков. После ничего не значащих, но очень необходимых изъявлений любезности и взаимного уважения, Курбан, как бы невзначай, поинтересовался, куда дехкане направляются и зачем им понадобились в этой бесплодной, забытой аллахом пустыне кетмени.

Старики были немногословны.

— Идем взять воду.

— Какая здесь вода?

— Вон видишь, там, у самого холма, чинар. Там плотина, там вода.

— Так, так… и вы хотите…