Особенно тем, кто в восточном секторе трассы — Калганову, Ма-линину и другим.

— Что и говорить! — сочувственно произнес Субботин. — Нелегко, конечно… Зато у них и флот лучше и ледоколов больше, да каких!

— Значит, это еще не все… Посмотрите сводку. Некоторые шахты готовы только на сорок процентов! На две трети плана. А тундровики, думаете, ждать будут? Провалимся мы в соревновании с ними. Они же там землю роют — в буквальном и переносном смысле!

— Тундровики! — У Субботина разгорелись глаза, лицо осветилось улыбкой. — Да, там, батенька, действительно работают. Во время отпуска я облетел чуть не всю тундру — от Оби и Енисея до Колымы… Что они там только делают! Горы взлетают на воздух, для того чтобы проложить дорогу новой реке или завалить долины для образования внутренних озер и морей! Они уже спрямили Лену. Помните ее гигантскую дугу в среднем течении? Скоро закончат выпрямлять Обь через Таз… О более мелких реках я не говорю… Теперь, когда будет оттаивать подпочвенная мерзлота, избытки воды пойдут по двум руслам… А на низких берегах рек воздвигают валы… Они тянутся порою на сотни колометров.

— Ну, что же вы замолчали? — нетерпеливо спросил Гуревич.

— Там есть машины, — мечтательно, закрыв глаза, продолжал Субботин, — которые за сутки прорывают глубокий и широкий канал длиной в десятки километров. Они ведут за собой по целине поезда гигантских самоходных дисковых ножей и вращающихся плугов. Ни болото, ни лес не могут их остановить… Там есть машины, которые с невиданной быстротой пронизывают в десятках мест гору для закладки в нее петровидо-ла. В одну ночь гора поднимается на воздух, открывается новое ущелье для стока будущих вод… Они проделывают длиннейшие тоннели, размывают горы, вот как мы, при помощи гидромониторов и георастворителя. В хребте Черского при этом неожиданно вскрыли богатейшие золотые жилы, на берегах Лены — золотые россыпи и залежи великолепных коксующихся углей… В других местах — залежи графита, железные, медные и полиметаллические руды…[73] А тысячи геликоптеров летают над тундрой, окуривают, опрыскивают, опыливают ее, чтобы укрепить и ускорить рост покрывающих землю мхов. Это одеяло из мхов замедлит и будет регулировать таяние подпочвенного льда, чтобы не было бурного появления подпочвенных вод на поверхности. До того мне там понравилось, что я готов был остаться!..

— Ну-ну-ну! Дезертир! — погрозил пальцем Гуревич. — Вот и в газете пишут, что работы в тундре идут точно, по плану. Нехорошо будет, если наша трасса отстанет… Не знаю, как вы, Андрей Игнатьевич, а я про себя решил: буду проситься на какую-нибудь из отстающих шахт. Кем угодно — помощником начальника строительства, гидромониторщиком, начальником склада… А вы как?

Субботин развел руками:

— Еще не решил. Хотелось бы в тундру… А может быть, действительно здесь нужнее.

Гудок телевизефона прервал Субботина. Гуревич включил аппарат. На экране появилось лицо начальника охраны.

— Товарищ начальник строительства, — сказал он, — в магнитном поле заграждения появилось небольшое надводное судно. Шло малым ходом, волочило на глубине ста метров рыболовный трал. Я пустил направленный ток и остановил машину судна. Послал к нему наряд для проверки документов.

— Странно, — произнес Гуревич. — Какой тут сейчас промысел?… Сообщите мне о результатах проверки немедленно!

— Есть!

— Не из компании ли барона Раммери эти незваные гости? — усмехнулся Субботин. — Я думаю, что после того международного скандала, который получился на процессе Березина, руки у барона сейчас парализованы.

— Кто знает? — с сомнением покачал головой Гуревич. — Во всяком случае, процесс Березина нас многому научил. И прежде всего тому, что нельзя походить на старинных лошадей в шорах…

— Что вы хотите этим сказать, Самуил Лазаревич?

— А то, — с каким-то раздражением ответил Гуревич, — что надо уметь не только строить, но охранять и сохранять построенное. Ведь все мы видели, что на строительстве происходят какие-то ненормальности, перебои. И я сам видел! Но я скользил глазами по поверхности, не старался взглянуть глубже, подумать серьезнее. Мое, дескать, дело строить, а об остальном пусть думают другие — майор Комаров, лейтенант Хинский, капитан Светлов… Но что толку из того, что я построю самую чудесную вещь, если, пользуясь моей слепотой и глухотой, к этой вещи подберется враг и разрушит ее?… Чем не лошадь в шорах?

— Да… — задумчиво сказал Субботин. — Самое обидное в ваших словах то, что это правда.

Опять прозвучал гудок телевизефона, и на экране снова появился Тарновский, начальник охраны.

— Командир наряда только что по радио доложил мне, что задержанное судно является китобойцем и тралером «Скот Ян-сен» из Фольштадта. При осмотре ничего подозрительного не замечено. По объяснениям капитана, не найдя в этих широтах китов, он занялся тралением… Как прикажете поступить?

— Вызовите по радио ближайший патрульный геликоптер, поручите ему вывести этого «Скота» из наших вод и, по закону, оштрафовать.

— Есть, товарищ начальник…

Кремлевские куранты пробили полночь, и репродукторы разнесли по всей стране торжественные звуки народного гимна. Великолепное летнее солнце сияло в светло-голубом чистом небе. Сонное море тихо дышало, легкий, едва ощутимый ветерок покрывал морщинками его спокойную поверхность. Короткое северное лето было в полном разгаре.

Огромный, сверкающий стеклом и металлом электроход «Майор Комаров», вздымая форштевнем высокие седые буруны, несся на север. Все палубы корабля были открыты, толпы празднично одетых пассажиров заполняли их. Люди бродили по палубам, сидели в легких креслах, беседуя или любуясь безбрежными морскими просторами.

Все это были гости, спешившие на открытие первой вступавшей в строй шахты гольфстримовской трассы.

На самой верхней палубе, под прозрачной крышей, разместились наши давние знакомые — Лавров, Ирина, Хинский, Иван Павлович и Дима. Изредка перебрасываясь короткими тихими фразами, они смотрели на широкую гладь моря, на крикливых чаек, неотступно сопровождавших корабль, на далекий дымчатый горизонт…

За два года Дима вытянулся и стал почти неузнаваем. Тонкое, покрытое загаром лицо, высокая стройная фигура, спокойные, немного задумчивые темные глаза. Лишь черные вьющиеся волосы, буйно вырывавшиеся из-под фуражки, напоминали прежнего Диму. На груди у мальчика висел на ремнях большой футляр с биноклем. Его мечта — стать полярным моряком — месяц назад начала осуществляться: он поступил в морское училище в Архангельске. Осенью, к началу учебного года, он переедет туда, поселится в общежитии училища или в семье Ивана Павловича.

Сейчас, проездом через Архангельск, Дима с сестрой и ее мужем (уже год, как Ирина и Лавров поженились) побывали в чудесном, полном света и воздуха здании училища. Особенно понравились Диме навигационный кабинет, небольшие удобные спальни и зал для работ с кабинками для каждого ученика.

Потом все обедали у Ивана Павловича. Диме очень понравилась и веселая, дружная семья Карцевых и уютная их квартира. У Ивана Павловича дочь Надя и сын Толя, одногодок с Димой. Зимой Иван Павлович привозил Толю в Москву к Денисовым, и ребята сразу подружились. Толя — художник и поступил в Архангельское художественное училище. Как Дима ни убеждал его, что лучше жизни моряка, да еще полярного, ничего на свете быть не может, что они будут вместе плавать, делать открытия, бороться с ураганами и льдами, — Толя все-таки сделал по-своему. Уж очень он хорошо рисует! В один присест набросал замечательный портрет Димы. И Дима простил другу эту «измену».

«Пожалуй, лучше жить у Ивана Павловича, — думал сейчас Дима, следя за акробатическим полетом чайки впереди корабля. — Будем всегда с Толей… и Надя славная девочка. Озорная только. Иван Павлович — совсем как родной… И Марья Ивановна, жена его, — добрая, милая… Нет, лучше у них…»

Дима встал с кресла, пристально всматриваясь в темное пятнышко на горизонте.