И в тишине четвертого корпуса радостно прозвучали его шаги.

Глава 46

ТО, ЧЕГО НЕ МОГЛИ ВЫНЕСТИ ДАЖЕ ГЛАЗА ПОЛИЦЕЙСКОГО

Поезд из Кельна прибыл в Париж без десяти семь. Жанна доехала на автомобиле до угла бульвара Араго и улицы Гласьер, дальше дорога была не свободна. Запрудившая бульвар толпа принуждала автомобиль ползти, как улитка. Жанна не могла ждать. Она жила теперь минутами. Она выскочила. Расталкивая кучи зевак, она побежала. Она не знала, почему вокруг нее так много людей. Она не думала об этом. Она бежала.

Было прекрасное летнее утро, и толпа была в праздничном настроении. Это напоминало ярмарочные гулянья. Мамаши покупали малышам красные или зеленые шарики, весело рвавшиеся к небу. Бойко расхваливали свои товары торговцы китайских орешков и нуги. Мальчики предлагали кокосовый напиток: два су за стакан. Кто-то пел миленькую песенку о красотке Марион. И люди, пришедшие сюда изо всех двадцати полицейских округов Парижа, развлекались; они развлекались, как умели. Ведь не все в жизни одно только горе. Выпадают порой и веселые дни.

Жанна бежала. Она не знала, почему веселятся эти люди, гуляющие по бульвару Араго. Она об этом не думала. Она только бежала. Пробираясь с трудом, она наконец достигла угла улицы Санте.

Что было дальше? Об этом страшно говорить. Разве не пытались спасти Андрея? Разве не отдала Аглая портрета Сашеньки злому Юк-Заботко? Разве не бился головой о тюремную дверь Пьер Пуатра? Разве не кинулась в ночь слепая Габриель? Да, все это было. Была и тихая комната в почтенном пансионе госпожи Лопке. Разве Жанна мало любила? Нет, больше любить нельзя.

Что же было дальше? Об этом нет сил говорить. Ах, если б это не было в жизни! Если б это было только в милых романах доброго Чарльза Диккенса! Как бы тогда они все радовались. Публика бы плакала, увидев в судебной зале несчастную Аглаю. Прокурор бы, ни о чем не думая, побежал вслед за Габриель. Южень Петфор сделал бы, наверное, целых два добрых дела, если и не три. А Халыбьев, а страшный Халыбьев, услышав мольбы Жанны, и он бы, конечно, растрогался, он поехал бы в Париж, он спас бы Андрея. Потом они собрались бы все в большой комнате под круглой лампой и хлопали бы от радости в ладоши. Жанна обняла бы Андрея, она увидала бы снова его хорошую, широкую улыбку. Они сказали бы Халыбьеву: «Вы сделали злое дело, но мы не хотим вас наказывать. Пусть вашим единственным наказанием будет счастье людей, которых вы хотели погубить». Да, так бы они сказали, именно так, если бы это было в романах Диккенса. Но это было в жизни.

И на углу улицы Санте, где чернели угрюмые корпуса тюрьмы, среди редеющей толпы, Жанну остановил знакомый гнусавый голосок:

— Ах, вы приехали, m-lle Жанна! Но как жаль, что вы запоздали. Это было действительно прекрасной церемонией. Я караулил здесь с вечера. Я стоял всего в десяти шагах от «вдовы». Я хорошо видел, как господин Франсуа Ботан поднял его голову.

И, сказав это, провалившийся нос, сиявший от увиденного зрелища, учтиво приподнял свой засаленный котелок: он спешил на службу.

Разошлись люди. Торговцы перенесли свои лотки на другие, более оживленные улицы. Бульвар Араго снова стал тихим и сонным, полным шороха листьев и смеха школьников. Лишь скорлупа орешков и окурки напоминали о том, что утром здесь было веселое празднество. Открылись магазины. С грохотом пронесся грузовик. Солнце пекло. Из домов потянуло тяжелым духом кухонь. Кто-то побил собаку, собака визжала. Клали на подводу шкафы и стулья: люди из одной квартиры переезжали в другую. Шли часы. Потом заверещали продавцы вечерних газет. В газетах сообщалось еще об одном сенсационном убийстве. Жара спала. В окнах подняли жалюзи. Рабочие шли по домам. Наконец вспыхнул зеленый огонек маленького кинематографа. На экране кто-то бил посуду, бил, как и каждый вечер. Глядя на это, люди грызли орешки и смеялись. На скамейке против тюрьмы, где было особенно темно и безлюдно, целовались влюбленные. Прошел еще один день.

По бульвару Араго разгуливал полицейский, самый обыкновенный усатый полицейский в синем кепи. Он следил за порядком. И порядок чувствовался во всем. В шесть утра отрезали голову человеку, в двенадцать чиновники пошли завтракать, в семь закрылись лавки. Полицейский радовался порядку. Единственное, что несколько смущало его, — это была маленькая женщина, сидевшая прямо на тротуаре у тюремной стены. Сначала полицейский решил, что это мастерица, отдыхающая в тени каштанового дерева. Но, проходя два часа спустя мимо тюрьмы, он увидел женщину на том же месте. Он нахмурился, но прошел дальше. Хотя сидеть полагается на скамейках, он все же не видел в поведении этой женщины прямого нарушения порядка.

Но когда наступила ночь, когда ушли прочь даже влюбленные, целовавшиеся в укромном местечке, когда на бульваре Араго остался только один усатый полицейский под большими мохнатыми звездами, увидев снова женщину, все еще неподвижно сидевшую у тюремной стены, ревнитель порядка наконец рассердился. Покрутив свои усы, он решительно направился к ней. Он хотел ей сказать, и притом весьма сурово, что оставаться ночью на тротуаре неприлично, что это даже преступно. Он подошел к ней вплотную. Но женщина не двигалась. Она не замечала его. Тогда, нагнувшись, полицейский заглянул в ее глаза, в большие черные глаза.

Он ничего не сказал ей. Нет, он шарахнулся прочь. Он очень быстро отошел в сторону. Он увидел в ее глазах то, чего не могли вынести человеческие глаза, даже привыкшие ко всему глаза полицейского.

Глава 47

ЭТОМУ БЫЛИ СВИДЕТЕЛИ ЗВЕЗДЫ

Много дней прошло с тех пор. Прошло четыре месяца. Уже облетели каштановые деревья на бульваре Араго. Была осень. По ночам в чердачные окна мансард опрокидывалось огромное черное небо, а с него сыпались звезды. В мансарде, которую занимал шофер Пьер Пуатра, было много черной ночи и много звезд. А под ними, под квадратным, выходящим прямо в небо, окошком лежала Жанна Ней.

Когда Пуатра утром вышел из тюрьмы, он увидал женщину, все еще сидевшую неподвижно на тротуаре. Он повез ее к себе домой. Жанна не говорила. Жанна была больна. Доктор советовал поместить ее в больницу. Там сиделки. Но разве шофер Пуатра не может быть сиделкой? Когда же он уходил на работу, его сменяла маленькая Лизетт. Жанна болела тяжело и мучительно. Нервную горячку сменило воспаление легких. Она часто бредила. Казалось очевидным, что слабое тело не выдержит этих ночей. Жанна должна была умереть. Так говорил и доктор. Она не умерла. Может быть, она потому не умерла, что в редкие минуты, когда сознание возвращалось к ней, она хотела смерти и звала ее.

Пьер Пуатра ходил за ней. Он ходил лучше любой сиделки. Он умел быть нежным, очень нежным, тихим и грустным, этот веселый и беззаботный шофер. Он заботливо прикладывал мокрое полотенце к раскаленному лбу Жанны, и, боясь, что полотенце покажется ей тяжелым, он поддерживал его. Замечая, что Жанна начинает мало-помалу поправляться, он тихо радовался, он улыбался в окошко ярким звездам. Давно спал жар. Жанна теперь спала и ела. Но она молчала. С огромным усилием отвечала она на вопросы Пуатра. Доктор, пофилософствовав об апатии, прописал капли. Но и капли не помогли. Что могут сделать капли против того, что уже сделано людьми? Жанна не хотела, Жанна не могла жить. И напрасно было бы звать к ней всех профессоров Парижа.

В октябрьский ясный день, когда в воздухе столько живительной крепости, когда хочется ходить, петь, работать, когда хочется, особенно хочется жить, Пуатра решил прибегнуть к последнему средству. Он знал, что это средство опасно, но он знал также, что если Жанне может что-либо помочь, то только оно. Это средство напоминало лекарства, хранящиеся в особом шкафу аптеки, с черепами на ярлыках. Это средство могло или убить Жанну на месте, или вылечить ее. И Пуатра решился. Под вечер он привел в мансарду Габриель.

Это было отнюдь не легко. Давно Габриель уже превратилась в госпожу Пу, то есть в супругу Гастона. Провалившийся нос держал ее взаперти. Он, конечно, не позволил бы ей пойти к Жанне. Пуатра пришлось долго караулить на улице Тибумери, возле черных ворот. И когда провалившийся нос отправился в бильярдную сыграть партию с настройщиком роялей, он быстро вывел слепую из дома.