Речь прокурора не прерывалась истериками, но они и не были нужны прокурору. Зато присяжные, слушая его, одобрительно кивали головами. Это так. Это правда. Это не праздная болтовня. Прокурор говорил то, что думали про себя солидные лавочники, и поэтому каждая его фраза радовала их. Право же, прокурор был совсем неплохим прокурором.

Настала очередь защитника. Господин Амеде Гурмо заботливо поправил складки своего балахона и, выпив стакан воды, начал заранее заготовленную речь. Говорил он так витиевато, так напыщенно, так пошло, что даже лавочники, привыкшие к невысокому стилю патриотических статей в газете «Petit Parisien», и те испытывали некоторую неловкость. Что ни фраза, он щеголял латинскими пословицами, приведенными совсем не к месту, или же цитатами из поэтических произведений. В зале зевки сменялись смехом. Говорил он долго и пространно. Вначале он старался победить прокурора показанием слепой. Он даже выдумал новую пословицу: «устами слепца говорит Господь». Но присяжные успели забыть глаза Габриели, и, слушая адвоката, они только пожимали плечами: ну как же можно основываться на чьих-то чувствах?

Потом господин Амеде Гурмо приступил к изложению своей версии. Пусть присяжные представят себе, что это судебная ошибка, печальное стечение обстоятельств. Пусть они вспомнят слова слепой о таинственном исчезновении племянницы убитого. Адвокат удивляется, как небрежно велось следствие. Почему не пытались разыскать m-lle Жанну Ней? Вполне возможно, что эта особа причастна к преступлению.

На Андрея теперь никто не смотрел. Этот невыразительный убийца успел уже всем надоесть. Таким образом, только жандармы заметили, что с подсудимым происходит нечто неладное. Он то пытался вскочить, то снова опускал низко голову, стараясь, видимо, не слушать слов адвоката. Андрей переживал страшную борьбу. Он ненавидел защитника. Ему казалось, что этот человек хочет во что бы то ни стало погубить Жанну. Он готов был закричать: «Я убил его, только я». Но его останавливала мысль: это волнение покажется подозрительным, они решат, что Жанна действительно его сообщница. Надо молчать. И Андрей молчал. Только жандармы видели, что стоило ему это молчание. Но жандармы, привыкшие к тому, что все люди, которые сидят на этой скамье, томятся и нервничают, не обращали на него никакого внимания. Они вежливо зевали, прикрывая рот рукавом.

Господин Амеде Гурмо продолжал. Итак, возможно, что настоящие убийцы скрылись. В сыскной конторе много фотографий. Там целые груды перехваченных писем. Сам прокурор признал, что кто-то из участников преступления был в этой конторе своим человеком. Допустим, что это была исчезнувшая племянница. Ей жилось совсем нехорошо. Слезы? Знают ли присяжные, что такое алмазные слезы девушки? Знают ли они ядовитые слезы Юдифи? Итак, она могла подкинуть бумажник с первой попавшейся ей под руку фотографией, а также с письмом. Какой же опытный преступник станет носить при себе свою фотографию? Да, он не спорит: содержание записки, фальшивые документы, наконец, поведение подсудимого не говорят в его пользу. Несомненно, у него были свои счеты с правосудием. Но это еще не означает, что он убийца. Косвенные улики, господа, скользкая дорожка. Могут ли, например, сами присяжные доказать, где они были все ночи своей жизни, начиная со дня их рождения.

Этот вопрос окончательно обидел добродетельных лавочников. Они теперь ждали одного, когда же кончит толочь воду этот пустомеля. Ему, вероятно, слишком много заплатили. Перестарался.

Наконец, может быть, подсудимый даже вор или, как он говорит, «коммунист»? Речь здесь идет, конечно, не об идейном сочувствии коммунизму, вроде (да будет светла его память) Жюля Лебо. Нет, может быть, он коммунист в русском смысле этого слова, то есть мелкий воришка?

Здесь речь адвоката была прервана, правда не истерикой, но энергичным восклицанием немного успокоившегося Андрея:

— Идиот!

Председатель пригрозил вывести подсудимого из зала. Господин Амеде Гурмо, не смутившись оценкой подсудимого, продолжал. Значит, виновность точно не установлена. Однако возьмем и другую возможность. Допустим, что подсудимый действительно виновен в убийстве. Сколько же есть обстоятельств, смягчающих вину! Присяжные ведь слыхали рассказ этой несчастной женщины. Пусть они вспомнят зарю их супружества, детскую колыбельку, светлый уют семейного очага. Дальше в их жизнь вторгается роковая особа. Она требует за свои ласки денег. Она любит ожерелья, платья от Пакэн, дорогие духи. Любовь, господа, великое таинство! Кто может устоять перед нежным шепотом змеи? Устоял ли Адам? Устоял ли Антоний? Устоял ли Генрих IV? Что такое дансинг «Май-Бой»? Люстры, барабаны, дорогие ликеры, испарения духов. И вот в этом Вавилоне цветет ядовитый цветок — полу-дева, вскружившая голову подсудимому. Она наклоняется к нему, кровавыми устами она шепчет: «Я хочу дорогое манто, я хочу смарагдовую брошку», она дышит, она целует…

И снова красноречивый поток господина Амеде Гурмо был прерван криком Андрея:

— Да перестаньте же паясничать! Я не в силах слышать этой пошлости. Вы можете убить меня, но вы не смеете надо мной глумиться…

Увещевая подсудимого, господин Альфонс Кремье никак не мог понять его горячность. Ну что здесь обидного?.. Он не знал, что Андрей, услышав слово «Май-Бой», вспомнил Жанну, бедную, грустную, милую Жанну, которая так старалась хорошо танцевать, которая, грустно улыбаясь, шептала: «Сейчас мы расстанемся».

А господин Амеде Гурмо теперь взывал к жалости. Но все чувствовали, что ему и самому не жалко убийцу, а говорит он это только потому, что надо же как-нибудь кончить неудавшуюся речь. И все облегченно вздохнули, когда, продекламировав какие-то стихи из Расина о цветке милосердия, который кидают в яму с дикими львами, он наконец-то сел на свое место и стал вытирать шелковым платочком вспотевший от усердия лоб.

— Подсудимый, вам принадлежит последнее слово.

Андрей давно готовился к этой минуте. Он хотел многое сказать. Сказать, конечно, не этим людям, скучавшим в зале. Нет, он надеялся, что слова его будут напечатаны. Их прочтут товарищи. Они узнают тогда, кто этот «интернациональный бандит». Они узнают все. Может быть, они дойдут и до Жанны. Он хотел многое сказать. Но теперь он чувствовал себя настолько обессиленным, что едва-едва приподнялся с места. Он с минуту помолчал, а потом тихо, просто, как будто это было малозначащим случайным разговором, сказал:

— Я не убивал этого человека. Я знаю, что вы мне не поверите, но говорю это не для вас. Я — Андрей Лобов, член коммунистической партии. Я боролся, как умел. Вы меня поймали. Вы хотите меня убить. Раньше я волновался. Мне казалось обидным погибнуть, как уголовный убийца. Но теперь я знаю, что это все равно. Бриллианта я не похищал. Эти камушки нужны вам, а не мне. Вы думаете, что коммунисты и воры одно и то же. Вас разубеждать я не хочу. А те, с кем я сейчас говорю, знают, что это не так, значит, их разуверять не нужно. Вы можете убить меня, вы можете похитить партийные деньги. Это ваше право. От себя скажу одно: я знал и прежде, что вы мертвы, ничтожны, но только сегодня я понял, до чего вы гнусны.

Добродушное бабье лицо господина Альфонса Кремье на этот раз действительно стало если и не суровым, то густо-красным от досады. Он раздраженно завопил:

— Я прошу вас не оскорблять суд! Вам предоставляется слово для выяснения вопроса о вашей виновности, а не для анархических демонстраций. Имеете ли вы еще что-нибудь добавить по существу вашего дела?

— Только одно. Я был счастлив. Я не жалею ни о чем.

Понятно, что после этого совещание присяжных длилось недолго. Последние слова Андрея окончательно ожесточили обиженных лавочников, и, когда в комнате, куда они удалились, инспектор страхового общества, прочитав вопросы, сказал:

— Всем ясно? Четыре пункта? Четыре раза «да»? — раздался общий ропот одобрения. Мало ему убийства! Он оказывается еще анархистом или коммунистом. Слава Богу, что во Франции есть машина, которая быстро укорачивает таких субъектов. Не то они бы разгромили все лавки и вырезали бы всех честных людей.