— Только понимаешь, в чем дело, он же прячется от меня, прохвост. Со своей подружкой прячется, чтобы я его не накрыла. Но я через тетку Варвару все разузнала. Он здесь не Лобовым вовсе прописан, а иначе…

В это время в комнату вошел Асин покровитель, дородный, жизнерадостный Харитон Иванович. Увидев женщину в столь странном одеянии, он поморщился и отозвал в сторону Асю:

— Кто это?

Ася густо покраснела. Они пошептывались. Наконец Харитон Иванович громко сказал:

— Только ни в коем случае не здесь…

Потом он сам обратился к Аглае:

— Простите, что я прервал вас. Ася мне рассказала вкратце вашу драму. Итак, под каким же именем проживает ваш супруг?

— Цислас, Николай Цислас. Вот что он выдумал, злодей! Имя-то какое! Это вместо Лобова…

Харитон Иванович задумался: знакомое имя. Он вышел, а через минуту вернулся с газетой. На первой странице ее был чей-то портрет:

— Он?

— Он! Андрюша! Да как же он в газеты попал-то?..

— Ваш муж убийца. Вам остается одно: получить развод.

Полчаса Аглая пролежала без чувств, и Ася со своим возлюбленным имели достаточно времени, чтобы обсудить, как сплавить скорей это, свалившееся на их бедные головы, чучело. Придя в себя, Аглая тотчас же кинулась к Критину:

— Господи, что делать теперь? Всё от нее, от злодейки! Я ей глаза выколуплю! Скажите вы мне, ради Бога, куда идти? Как помочь ему? Может, меня пустят с ним повидаться? Я уже на все пойду, только бы его вызволить. Я его с собой возьму. Вместе будем грех замаливать.

Харитон Иванович и Ася были искренно возмущены. Они ждали всего, кроме этого. Как? Она хочет еще выручать такого негодяя? Нет! Это слишком! И Ася торжественно заявила:

— Я не понимаю тебя. Мы обсудили все. Харитон Иванович так добр, что решил даже помочь тебе на первых порах. Он предлагает тебе взять сто франков. Отдашь, когда сможешь. Я поговорю со знакомыми дамами. Я, может быть, подыщу тебе какую-нибудь работу: штопать или шить фуфайки. Во всяком случае, с голоду ты не умрешь. Но об этом изверге ты должна забыть. Он позорит и тебя и меня. Он позорит даже нашего друга, Харитона Ивановича.

Но Аглая ее не слушала. Она продолжала хлопотливо кудахтать:

— Что ты? Как же это? Что б я мужа бросила? Андрюшу чтобы бросила? Что ты говориш? Мне вот только узнать, куда идти лучше: в острог или адвоката нанимать? Когда его судить будут? Скоро?

Харитон Иванович патетически сказал Асе:

— Не угодно ли? Ваша сестра!

И Ася в тон ему ответила:

— Нет, она мне больше не сестра.

Аглая быстро выбежала, и дверь, выпустив ее, мелодично запела об уюте, о безмятежном счастье веселой Аси, у которой Харитон Иванович — порядочный человек, не вор и не убийца.

Аглая же несколько часов металась по Парижу из министерства в участок, из участка в консульство. Наконец она нашла адвоката. Она крикнула ему, единственному человеку, на которого она теперь надеялась, «спасите его», но он не ответил ей, он вышел из комнаты.

Услышав, что в кабинете водворилась наконец полная тишина, господин Амеде Гурмо решился оставить ландыши. Он вернулся туда и, стараясь показать, что, собственно говоря, ничего не случилось, вежливо попросил просительницу присесть:

— Я к вашим услугам, madame.

Аглая давно, когда она еще слушала мотивы шакона, доносившиеся из дома фабриканта Гая, изучала французский язык. Он ей казался чудесным, даже не языком, но светским мотивом, чем-то вроде шакона. Она тогда читала французские романы. Но с тех пор прошло много лет. И с трудом теперь она разыскивала слова, заваленные огрызками селедок и картофельной кожурой. Господин Амеде Гурмо, не привыкший беседовать с иностранцами, нервничал и терял терпение. Когда Аглая не сразу понимала его, ему начинало казаться, что она глухая. Он кричал. Аглая его боялась. Этот мальчишка, дрожавший перед завтрашним процессом, как школьник перед трудным экзаменом, казался ей неумолимым судьей, от которого зависит теперь судьба Андрея. Она старалась разжалобить его. Как могла, она рассказала ему о мазурке. Получилось весьма сентиментально, и господин Амеде Гурмо, записывавший ее слова, оставил карандаш. Он восторженно прошептал:

— Это очень хорошо, что не вальс, а мазурка. Это придает местный колорит. Это понравится публике.

Потом последовала повесть о Сашеньке. С каждой минутой завтрашняя речь господина Амеде Гурмо оживала и хорошела. Но ягодки были еще впереди. И когда Аглая впервые упомянуло о злой разлучнице, молодой адвокат, пренебрегая приличием, стал даже тихонько напевать арию из «Риголетто» (ту, что говорит о коварстве женщин). Аглая была ангелом, пришедшим к нему на подмогу, пришедшим в последнюю минуту. Правда, для ангела она отличалась несколько странной наружностью, но ведь не целоваться же с ней собирался господин Амеде Гурмо. Выслушав рассказ Аглаи, он только спросил:

— Вы не знаете, кто она?

— Нет. Думала жидовка, а сестра писала, что француженка. Может быть, французская жидовка.

Господин Амеде Гурмо был вполне удовлетворен. Превозмогая отвращение, он пожал костлявую руку Аглаи.

— Будьте спокойны. Я сделаю все, что смогу. Завтра вы услышите. Весь зал будет плакать. Присяжные будут плакать.

Потом он спохватился.

— Да, еще один вопрос. Почему ваш муж припутывает к делу политику? Ведь это только может повредить ему. Он что же, действительно был когда-нибудь коммунистом?

Аглая знала: Париж не Москва. Здесь порядок. Здесь коммунистам отрезывают головы. И, спасая Андрея, она с жаром ответила:

— Да нет, что вы! Он таким тихим, таким хорошим был. Это все она его науськала.

Раздался звонок. Мари! Господин Амеде Гурмо стал спешно выпроваживать Аглаю. Он уже узнал все. Больше она ему не нужна. В передней две женщины столкнулись. Мари пахла ландышами. Чем пахла Аглая? Мокрым сукном солдатской шинели? Вагонной копотью? Или, может быть, горем? Ведь у горя есть свой запах — терпкий и тяжелый.

Аглая наконец-то ушла. Господин Амеде Гурмо улыбался. Он был доволен жизнью. Он сказал Мари:

— Сегодня, крошка, ты будешь раздеваться не за гардинами, а здесь. Что? Тебе стыдно? Вот это и хорошо! Я сегодня в чудесном настроении. Одна погода чего стоит. Это действительно май, месяц ландышей и любви. И потом, я прекрасно поработал. Завтра ты услышишь меня. Даже стены суда и те заплачут. Это будет не простой паштет. Нет, крошка, я нашел то, что искал. Я нашел трюфеля!

Глава 39

МАЙ ВСЮДУ ЧУДЕСЕН

Может быть, май чудесен и не только в Париже. Может быть, он всюду чудесен, даже в ненашевском лесу. Смуглая южанка, родившаяся далеко отсюда, в Луаретте, где много глициний и виноградных лоз, однако, не чувствовала этого. Она вышла из дому. Несмотря на поздний час, было еще светло. Под соснами рыжела ржавая мертвечина игл. Возле крохотного огорода кружились мошки. Их было так много, что воздух казался движущейся кисеей. Пахло сыростью и горелым мхом. Вот и все. Жалкая природа! Страшная страна! Есть что-то глубоко унизительное в этом климате, в долгой, суровой зиме, когда люди прячутся в норы, не смея даже дышать, когда воздух мгновенно становится паром, когда индевеют ресницы, а из носа виснут сосульки. Чуть ли не весь день коптят лампы. Снег облепляет жилье. Люди ступают медленно и грузно. Они даже перестают походить на людей, эти чудовища, покрытые башлыками, бараньими шкурами, войлоком валенок. Потом на два или на три месяца показывается солнце. Оно ведет себя, как зазнавшийся хам в кабаке. Оно хочет наверстать свое. Оно беснуется круглые сутки. Стоят жары, горит лес, и нудно дребезжат комары. Вслед за этим приходит похмелье, и снова мороз забивает, как гроб молотком, приземистые дома. Большая страна! Страшная страна! Это не Луаретт. Здесь не растут лозы. Здесь нет ни молодого вина, ни веселых оберньяков, ни хвастунов гасконцев. Здесь преют от потогонного чая, а хлебнув из чашки сивухи, разбивают в кровь друг другу носы. Это далеко от Парижа. Очень далеко. Но, слов нет, может быть, май чудесен и здесь. Так, по крайней мере, пишут в книгах. Жанна не чувствовала этого.