Я бесконечно рада, что продолжается и становится более известна людям жизнь Эренбурга-поэта, "Тень деревьев", стихи зарубежных поэтов в переводе Ильи Эренбурга, вышла в серии "Мастера поэтического перевода". Сборник представляет поэзию только двух языков: французского и испанского, самых дорогих и близких переводчику, душевно связанному всю жизнь с великой культурой двух этих стран, двух этих языков, один из которых — испанский волею истории пересек океан и стал языком еще одного великого континента Латинской Америки. "Тень деревьев" проникнута истинным духом Франции и Испании, который был так близок и дорог Илье Эренбургу.

А впереди возможна еще одна встреча с Эренбургом-поэтом, который должен предстать перед читателями в Большой серии "Библиотеки поэта". Для Эренбурга издание такого объемного сборника его стихотворений было бы огромной радостью, потому что, мне кажется, в глубине души он больше всего чувствовал себя поэтом и хотел быть поэтом. Мне кажется, повторяю я, потому что он сам никогда не говорил ничего подобного, никогда не добивался издания своих стихов, не сетовал на то, что они выходили только два или три раза… Может быть, он не обольщался на их счет, не считал их совершенными, потому что глубоко понимал и чувствовал истинную прекрасную поэзию и любил ее неизмеримо больше, чем себя. Но я рада, что стихи его останутся людям, потому что он больше всего был поэтом… Вот одно из его последних стихотворений:

1971

Я был мальчишкой-гимназистом, когда впервые увидел Илью Григорьевича в литературном салоне своих родителей (матери — Марии Алексеевны и отчима Сергея Георгиевича Кара-Мурзы). Было ли это в конце 1917 года или в самом начале 1918-го — я уже точно не помню. Знаю только, что привел его к нам Алексей Николаевич Толстой, уже в это время работавший над рассказами о Петре I и на одном из «вторников» читавший отрывки из этих вещей.

О встречах у С. Г. Кара-Мурзы Илья Григорьевич рассказывает в воспоминаниях своих "Люди, годы, жизнь".

На «вторниках» бывали разные люди — писатели, критики, художники: Сергей Бобров, Вера Инбер, Вадим Шершеневич, Мартирос Сарьян, Владимир Лидин, Наталья Крандиевская, Лев Никулин и другие. Бывал и журналист И. А. Матусевич, выступавший в печати под псевдонимом «Мавич». Он неплохо владел карандашом, любил рисовать и вел своеобразный художественный дневник салона. Альбом с его рисунками сохранился и, на мой взгляд, представляет определенный интерес.

Есть в нем и портрет Ильи Григорьевича Эренбурга. Этот дружеский шарж не может не вызвать улыбки. Длинное пальто, меховая шапка, неизменная трубка, длинные волосы — все, над чем подтрунивал Алексей Толстой, нарисовано очень точно. И в выражении лица, данного в профиль, есть что-то чисто эренбурговское, ухваченное Мавичем верно и остро.

С этих первых, более чем кратких встреч (так как нам с братом не разрешали сидеть вместе со взрослыми) и завязалось мое знакомство с Ильей Григорьевичем. Продолжилось оно в 30-х годах в первую очередь благодаря жене Ильи Григорьевича — Любови Михайловне, художнице, с которой у нас оказались общие друзья и знакомые.

Круг лиц, с которыми мы встречались и были связаны еще и общими устремлениями, был довольно широк. Но среди этих лиц было несколько человек, чье творчество особенно ценил Илья Григорьевич, — это были Александр Тышлер, Сергей Образцов, Роберт Фальк, Сарра Лебедева, Илья Слоним. Небезразличным остался Илья Григорьевич и к моей живописи.

Мне это было более чем приятно, ибо в нем я находил судью строгого и нелицеприятного, тончайшего знатока изобразительного искусства, прекрасно знавшего историю живописи, особенно живописи новой, близкого друга многих замечательных французских художников, и Пабло Пикассо в первую очередь.

Я прислушивался к суждениям Ильи Григорьевича с особым вниманием еще и потому, что он не любил ни немецкий экспрессионизм, ни международный сюрреализм, твердо полагая, что эти течения уводят живопись с ее настоящего пути, предавая забвению ее основы — цветовую пластику и чувственное, реалистическое восприятие природы, столь свойственное лучшим мастерам французского и современного русского искусства.

Он любил чешского художника, живописца Карела Пуркине, ни мне, ни моим товарищам художникам до того неизвестного и на которого он обратил наше внимание, ценя в нем тонкий дар колориста.

Он любил А. Чехова, говорил об этом и в частных беседах, и публично и любил повторять слова Чехова, сказавшего, что он знает, что Шекспир лучше Златовратского, но доказать этого, к сожалению, не может.

В 1954 году я написал маслом портрет Ильи Григорьевича. Работа эта была выполнена в течение нескольких дней на его подмосковной даче, где я прожил, окруженный вниманием и заботой хозяев. Из этого кратковременного у него пребывания я больше всего запомнил вечера, проведенные за ужином, когда Илья Григорьевич говорил об искусстве — литературе и живописи, вспоминал Париж и его художников — Пикассо, Пасхина, неожиданную встречу с дочерью Модильяни, которая пришла к нему в одно из самых последних его посещений этого города. Пересказывал мне пьесы Сартра и фильмы Чаплина, которые его больше всего поразили. Вспоминал и Первую московскую мужскую гимназию на Волхонке, в которой он учился, и посмеялся, узнав, что и я позднее учился там же и что некоторые учителя у нас были общие.

Кое-что из этих рассказов вошло в его мемуары "Люди, годы, жизнь", но многое, видимо, осталось и незаписанным.

Портрет, мною писанный, экспонировался на выставке портретов писателей в Центральном Доме литераторов (в 1967 году), после чего был приобретен Литмузеем.

Встречался я с И. Г. Эренбургом на своей персональной выставке в Доме литераторов в 1955 году и на нашей групповой, где выставлялись я, В. Н. Горяев, К. М. Дорохов, С. Д. Лебедева, И. Л. Слоним (в 1956 году).

В 1960 и 1965 годах в Москве проводились большие выставки работ Пикассо, приуроченные к юбилейным датам художника. Организатором этих выставок выступало Общество советско-французской дружбы, и в первую очередь Илья Григорьевич как председатель этого общества. В связи с этими выставками организовывались в Доме архитекторов вечера, посвященные творчеству Пикассо, на одном из которых присутствовали Морис Торез и Долорес Ибаррури. Председательствовал на них, так же как и на вечерах, посвященных Альберу Марке и Леже, И. Г. Эренбург. Его вступительное слово на каждом из этих вечеров лишний раз характеризовало его как умного и тонкого художника и как настоящего художественного критика с широким взглядом на искусство вообще и на роль изобразительного искусства и его мастеров в обществе в частности.

Мне всегда было приятно, что Илья Григорьевич приглашал и меня выступать на этих вечерах, тем более что художники, которым эти вечера были посвящены, занимали большое место среди моих художественных привязанностей.

Как-то году в 1960-м ко мне домой зашли Илья Григорьевич и Любовь Михайловна. С ними была шведка, жена одного из общественных деятелей Швеции, с которым И. Г. Эренбург был связан, работая на конгрессах Всемирного Совета Мира. С ним и его женой он познакомил меня в дни моего пребывания в Стокгольме в 1957 году.