Были приняты и хирургические меры: Беца заменил Масленкин, Рыжкина — Ильин, Исаева — Иванов. А вот почему место Яшина в воротах занял Разинский, было мало кому понятно… Яшин-то в чем виноват?

Из газетного отчета: «Перемены в линии нападения быстро изменили характер атак. Русские форварды, поддерживаемые полузащитниками, играют свободнее, острее. В глухой защите появляются одна трещина задругой. Спасая положение, индонезийцы беспорядочно отбиваются. Советские получают право на угловой. Ильин навешивает мяч на штрафную площадку, и Сальников, опередив двух опекунов, из очень трудного положения забивает долгожданный гол… Теперь ни у кого нет сомнения в исходе игры».

А потом последовали голы Иванова, Нетто и снова Сальникова и… «светловолосые взяли реванш». Но почему реванш? Да потому, что пресса назвала первый сенсационный, двумя нолями закончившийся матч победой индонезийцев. Спорить с этим было трудно.

Чудеса, которые сотворила советская команда в самом начале турнира и которые надо было брать в большие кавычки, сменились настоящими чудесами, позволившими ей склонить на свою сторону симпатии даже самых явных недоброжелателей.

— Она показала бойцовский характер, — заметил Георгий. — Когда нам плохо, только тогда мы и доказываем, на что способны. А ведь было очень худо после того, как болгары вколотили нам гол.

Произошло это в дополнительное время. А советская команда играла вдесятером.

В ту пору у футбола было два отличных от нового времени правила: одно глупое и одно мудрое. «Где — какое» — читатель догадается без труда.

Во втором тайме защитник Тищенко в борьбе за мяч неловко упал, и без посторонней помощи подняться уже не мог. У него оказалась переломанной ключица. Поле он покинул, а вместо него не вышел никто: замены были запрещены. Зато другой закон давал нашим крохотный шанс: забитый в дополнительное время гол не считался золотым: доиграть третий — тридцатиминутный — сеанс надо было до конца. На поле вернулся забинтованный Тищенко, его участие в игре было формальным, но поступок мужественного человека придал команде новые силы: заиграли самоотверженно — за себя и за него. До финального свистка оставалось несколько минут, болгары, до того непринужденно поколотившие англичан (6:1), видели себя уже в финале, когда Стрельцов, наш техничный и неутомимый Стрельцов, перехитрив вратаря, забивает ответный гол. До конца игры около минуты. Неужели и завтра придется доигрывать этот двухчасовой матч, тратя последние силы перед решающей игрой с югославами? Когда пишу «последние силы», ничуть не преувеличиваю: ведь игра с индонезийцами заняла ни много ни мало двести десять минут.

Но…

Мяч получает… нет не так, Тищенко, перешедший на левый край, его не получает, перебинтованному товарищу никто не решается пасовать. Он просто оказывается близ мяча. И увидев открывшегося Татушина, делает лучшую в своей жизни передачу. А Татушин забивает свой самый памятный в жизни гол.

Наблюдатель не мог не обратить внимание на поразительную схожесть встреч советских и болгарских футболистов в дни Олимпийских игр последних четырех лет. И в Хельсинки болгары вели 1:0, вели в дополнительное, быстро сокращавшееся время, да наша команда успела не только сравнять счет, но и выйти вперед.

И все же что стоили пережитые испытания по сравнению с теми, которые обещал финальный матч?

Или не ждала советская команда этой встречи с югославами все четыре года после Хельсинки? Или не горела желанием отомстить?

Глава III 

Расчет

Прежде чем перейти к рассказу о финальном поединке и предоставить слово Анатолию Афанасьеву, расскажу коротко об этом незаурядном человеке. Его обидела родная страна, обидела крепко и незаслуженно, а он сказал:

— Когда закончился матч с Югославией, мы были счастливы.

…Отец Анатолия Леонтий Тимофеевич, директор киевской средней школы № 3 ушел на войну в один из первых ее дней, и погиб, защищая Ростов. А дед-инвалид Трофим Антонович, вскоре после того как Ржищев захватили фашисты, выпил для храбрости, вышел на базарную площадь и, подняв вверх костыль, гаркнул: «Русские всегда били немцев, и этих побьем!» Его расстреляли. В те же примерно дни пятнадцатилетнего Толю схватили во время облавы и отправили на принудительные работы в Германию, в городок Вольсбург близ Брауншвейга. Освоил профессию токаря. Хоть и не за колючей проволокой жил, унижений и мытарств испытал сполна. В мае сорок пятого услышал от пожилого сородича: «Толян, не спеши возвращаться. Ты пил чай из немецкой чашки, тебе этого дома никогда не простят».

«Что ты слушаешь фашистского прихвостня? — молвил друг Федор. — Родина ждет нас, не сомневайся, едем!»

Много лет спустя Афанасьев узнал, как приветили Федора дома. На допросе спросили: «А почему не пустил пулю в лоб, когда брали в плен? Был ранен? Но другие не сомневались, как поступить». Кончил Федор жизнь двадцативосьмилетним, не в чужом — в «родном» лагере.

С женой Людмилой Анатолий встретился в лагере для перемешенных лиц, в Германии. Теперь у них большая семья.

Не с глазу на глаз рассказывает о себе Афанасьев. Рассказывает в доме Бориса Волничанского в присутствии многих русских, и у меня нет основания не верить ему.

…Для того, чтобы вести радиопередачи о русской литературе, ее надо не просто любить, ее надо хорошо знать. Мне, филологу по образованию, вдвойне интересны беседы с таким человеком.

Рассказывая о заключительном матче СССР—Югославия, он высказывает мысль, кажущуюся неожиданной:

— Вы знаете, я не люблю слова «болельщик», укоренившееся в русской речи за последние годы. Оно из какого-то очень низкого лексического ряда. И пришло на смену бытовавшему до войны слову «прижимальщик»: «Этот прижимает за «Динамо», а тот — за «Спартак»». Но в тот день я и все мои старые русские друзья и новые австралийские знакомые с невероятной силой болели за наших. Каждый острый моменту их ворот откликался тревожным предчувствием, каждая атака порождала надежды. Никогда я не желал ни одной другой команде победы так, как в тот дождливый летний декабрьские день. Гол, забитый на сорок восьмой минуте моим тезкой Ильиным, вижу так отчетливо, будто и не прошло с тех пор столько лет.

Вся советская страна слушала Вадима Синявского с превеликим вниманием. У наших футболистов еще не было побед в крупных международных турнирах, эта могла и должна была стать первой. Голос Синявского часто пресекался, человек, повидавший войну, присутствовавший при капитуляции армии Паулюса в Сталинграде, и известивший о ней мир, должен был, казалось, владеть и нервами, и голосом. Он умел это делать в жизни, да не умел на футболе. Сегодня он понимал, что передает важнейший свой послевоенный репортаж. За тысячи километров от Мельбурна ловлю его слова, стараюсь не пропустить ни одного, да разве передашь на бумаге его интонации? Он всем своим существом там, на поле, в игре. У него замирает дыхание, когда левый крайний югославов Муич с близкого расстояния бьет по воротам, Синявский уже знает, чем кончился прорыв, мы еще нет, он дает нам помучиться несколько секунд, после чего произносит многозначительную фразу:

— Но у нас в воротах Яшин.

Так, напряжение слушателей спадает, значит, ничего страшного не произошло. А не произошло, потому что:

— Яшин в акробатическом броске отводит мяч за линию ворот. Югославы подают корнер, наша зашита действует с предельным напряжением. Но растерянности в ее действиях нет… Простите, я поспешил… Совершенно необязательно было давать соперникам право на новый угловой удар. Хорошо, что Башашкин выигрывает воздушную дуэль… Полузащита прижата к воротам… Но вот наконец взрываются и наши футболисты. Быстрой комбинацией они выводят на прорыв Ильина… он бьет с ходу, очень сильно… да только прямо в руки вратаря Раденковича.

В конце первого тайма настроение комментатора заметно поднимается. Нашим удается выровнять игру. А с третьей минуты второго тайма нам начинает рассказывать о футболе счастливый человек. Пять форвардов-спартаковцев волной накатываются на чужие ворота… У защитников разбегаются глаза: кого стеречь, какую зону оберегать? Отрываются от опекуна Татушин, получает мяч, обыгрывает бросившегося в ноги хавбека.