Мы ждали ровно сорок пять минут. Ни минутой больше.

Или меньше.

Именно тогда, вечером двадцать пятого июня, в мадридском аэропорту и был задан новый счет каждому из футбольных испанских дней. Он пошел не на часы, а на таймы. Время начинало двигаться то удивительно медленно (тайм: обед с его взмыленными официантами; два тайма: поездка в пресс-автобусе «отель-стадион» по забитым улицам Барселоны; два тайма: блеклый матч СССР—Польша), то удивительно быстро (сорок пять минут: знакомство с «Герникой» Пикассо в филиале «Прадо»; два часа пятнадцать минут: сам «Прадо»; тайм: представление «Свет и вода» у знаменитых барселонских фонтанов; два тайма: матч Италия—Бразилия; четыре тайма: матч Франция—ФРГ).

Говорят, большое лучше видится на расстоянии. В благословенно прохладные московские вечера, обращаясь к торопливым каракулям в блокноте, спрашиваешь себя: ты ли написал — чемпионат, мол, это великая жара, великая теснота, великая усталость, великий шум и бессонница? Не правильней ли написать, что это праздник, обогативший душу и закаливший сердце? Что он останется в памяти твоей как одно из самых ярких спортивных событий? Что в наш век всеобщих расхождений, распадов и расплывов он объединял вокруг мяча, танцевавшего звонко и возбужденно свое болеро на зеленых-зеленых полях, под голубыми-голубыми небесами, миллионы, миллиарды маленьких и больших, белых и краснокожих, бесстрастных и легко возбудимых?

И все же постараюсь с легким оттенком снисходительности к сиюминутным впечатлениям вернуться к фразе, встреченной в блокноте.

Итак, Барселона, бульвар Рамблас.

В общем-то, он мне достаточно хорошо знаком. В семьдесят девятом — восьмидесятом годах в Барселону раз пять или шесть заходил «Шота Руставели». Рамблас начинается метрах в двухстах от пристани. Это неширокий тихий тенистый бульвар. Он знаменит своими птичьими и цветочными лотками, его облюбовали художники, рисующие мелками на бетонных плитах, и художники-карикатуристы, способные в три минуты изобразить вас на ватмане. Мирные картины, покой и словно бы пропитавшая воздух взаимная предупредительность и приветливость. И я наивно обрадовался, когда узнал, что наш отель выходит фасадом на Рамблас. Догадывался примерно, как будут выглядеть трибуны стадионов, сколько будет на них шума, грома и гула. После тех представлений сможем передохнуть.

И действительно, умиротворяюще спокойной была первая ночь. А утром, пока не брызнуло еще расплавленным металлом на улицы и площади Барселоны немилосердное здешнее солнце, я вышел к морю, постоял у «Санта Марии», копии колумбовой каравеллы, поглядел на высоченный памятник знаменитому мореходу, указывающему правой рукой путь к далекому, открытому им материку, как вдруг услышал неведомо откуда, будто из стереоколонок, установленных в разных концах площади, оглушительные многоголосые выкрики: «Бра-зил — чем-пион, Бра-зил — чем-пион!» Я почему-то снова глянул на Колумба. Жест мудрого моряка, как бы подсказывал мне: пойди туда, посмотри, что там, не пожалеешь.

Я обогнул здание морского вокзала, миновал вышку фуникулера и, идя на звуки, увидел хорошо знакомый по плаваниям итальянский лайнер «Фредерико». Вдоль правого его борта тянулось полотнище «Караван «Жорнал до Бразил»?. Оказалось, что эта издающаяся в Рио-де-Жанейро ежедневная газета, увеличившая в дни чемпионата свой обычный (80 тысяч) тираж в несколько раз, и снарядила туристский «караван» (с одной стороны, реклама, с другой — бизнес), зафрахтовав приписанный к Неаполю лайнер. На одной из палуб шла генеральная, судя по всему, репетиция. Трубили трубы, гремели барабаны, трещали трещотки, но, перекрывая нестройный этот аккомпанемент, неслось по бухте заветное, ожидаемое, ликующее: «Бра-зил — чем-пион!». Я разглядел на борту молодую маму с грудным младенцем, старичка в пенсне, два или три десятка знаменосцев, размахивавших флагами в такт, и еще около сотни самых добросовестных в мире исполнителей. Их лица были одушевлены, их желания возвышенны, их преданность родной команде — демонстративной. И на маме, и на младенце, и на старичке, на всех, на всех были желтые майки. Желтый цвет стал главным цветом Барселоны до того самого дня, как…

Вечером бразильцы вынесут свои трубы и барабаны на бульвар Рамблас. Мы не заснем до поздней ночи. Когда же трехкратные чемпионы мира выиграют красиво, с чисто аристократической элегантностью первый матч «второго этапа»,

мистерия продлится до утра. После этого пассажиры теплохода «Фредерико» будут спать счастливым и безмятежным сном до самого обеда. Другие матчи их интересуют постольку поскольку. Вечер принадлежит им.

Мы же стараемся увидеть как можно больше.

Глава II 

Что значит сверхщадящий режим

Раздумчиво лиричные глинковские «Воспоминания о летней ночи в Мадриде» не слишком хорошо вязались с нашими воспоминаниями — во времена великого композитора миру не был известен ни зажигательный футбол, ни его страдальцы, привержены и поклонники, которых называют в Бразилии «торсидорес», а в Италии — «тиффози». Поначалу итальянские футбольные паломники вели себя скромно. В самом деле, на что им было рассчитывать: попала «Скуадра адзурра» в одну подгруппу с чемпионами мира аргентинцами и бразильцами, а выходила из подгруппы в полуфинал лишь одна-единственная сборная. Разум человеческий и электронный выводил в чемпионы команды в такой последовательности: Бразилия, Аргентина, ФРГ, Испания… В пресс-центре, где перед началом второго этапа журналистов попросил и внести в специальную карточку свои прогнозы (победителю приз — двухнедельное путешествие по стране, давшей чемпиона), лишь два или три чудака-итальянца написали: «В финале встретятся команды Италии и ФРГ». Заполняя листки, они чуть прикрывали ладонями написанное, чтобы никто не заподозрил их в легкомыслии. И лишь один из известных мне журналистов с гордостью показал перед началом финала копию карточки, на которой действительно стояли команды Италии и ФРГ. Но, если мне не изменяет память, тот корреспондент был из Неаполя, а неаполитанцы, известно давно, любят иногда чуть прихвастнуть, иначе, мол, «мы не были бы неаполитанцами, а были бы «северянами», которые больше похожи на немцев, чем на итальянцев».

На матч Аргентина—Италия приехали часа за два до начала. Чтобы как-то скоротать время, я отправился в самый дальний конец галереи и, утонув в кресле, начал наслаждаться телевизионным репортажем с теннисного турнира в Уимблдоне. Минут через двадцать, однако, голос диктора заглушил рокот полицейских мотоциклов, начавших въезжать на площадку у неприметного, будто бы, потаенного хода. Раздались звуки сирен. И тут же появилась аргентинская команда. Игроки были серьезны, сосредоточены, не расточали ни улыбок, ни автографов, за которыми первыми потянулись мальчишки — ассистенты фоторепортеров. Коря себя за оплошность, с опозданием прибыли телерепортеры со своими камерами. Кто-то на ходу протянул тренеру Менотти, как эскимо на палочке, микрофон с просьбой сказать пару слов. Тот отрицательно качнул головой и, будто не замечая никого, двинулся вслед за командой к раздевалке.

А потом прибыли итальянцы. Они выглядели весело! Их тренер Беарзот был похож на человека, которому предстоит пережить приятное событие. «Ручки в брючки», независимая походка, лучезарная улыбка, а при этом… при этом, даю честное слово, тренер насвистывал какую-то фривольную мелодию. Он не исполнял роль. Он был в эту минуту самим собой. Хотя, проиграй сегодня его команда, ему уже никогда не пришлось бы выводить ее на чемпионат. Итальянское терпение имеет свои, не такие дальние, как в других климатических поясах, пределы, до этих рубежей оставалась тонюсенькая полоска надежды — тренеру поражения не простили бы. А он… он насвистывал песенку, всем своим видом показывая окружающим, какое распрекрасное у него сегодня настроение.

Подумал я, грешным делом, делает хорошую мину при дурной игре. Первые три матча в подгруппе итальянцы завершили вничью. Со страниц римских, миланских, генуэзских, сицилийских и прочих и прочих газет раздавались упреки в адрес тренера и игроков — с такой-де игрой нечего рассчитывать на милость судьбы, почему взяли в команду этого, а не того, что будет делать «этот» в поединках с Кемпесом, Марадоной и Ардилесом?