наверное, в сотый раз прочитал Стрельцов.

И снова вернулся вопрос: зачем, зачем кончать самоубийством за три часа до отхода поезда?

В этот день к Ворониной приходил только почтальон.

«В какие часы?»

Стрельцов принялся листать дело. Нашел протокол. В четырнадцать, почтальон приходил в четырнадцать. Он принес письмо от мужа. А в 14.30 соседка, забежавшая перед отъездом Ворониной отдать ей небольшой денежный долг, обнаружила женщину мертвой.

Строки о том, что она уезжает, Воронина написала за несколько минут до смерти. Если в 14.00 ей принесли письмо от мужа, то ответ на него Юлия могла написать, пока была жива, то есть между 14.00 и 14.30.

Воронина писала, что уезжает, сообщала свой новый адрес, перечисляла взятые вещи, не забыла упомянуть о такой мелочи, как ключи, и все это за несколько минут до смерти, все это — сознавая, что через несколько минут она умрет.

И тут Стрельцова ошеломила догадка, нет, не догадка — уверенность: женщина не знала, что она через несколько минут умрет, она не желала наступления смерти. Ее гибель являлась насильственной. Она убита. Убита между 14.00 и 14.30. Кем? Почтальоном? Семнадцатилетней розовощекой деревенской девушкой, видевшей Воронину два-три раза? Абсурд. Тогда кем же?

От внезапно нахлынувших мыслей он встал и принялся беспокойно прохаживаться по комнате. На следующий день Стрельцов уехал в город, в лабораторию.

Он повез туда конверт с маркой, обнаруженный на столе при осмотре места происшествия. Из письма Воронина вытекало, что именно этот конверт и эту марку он послал жене из города. Вопрос в постановлении о назначении химической экспертизы стоял один: нет ли на конверте и почтовой марке следов цианистого калия?

Ответ пришел не скоро, но был категорический. На клеевой поверхности марки был обнаружен цианистый калий.

Коварный замысел провизора стал ясен.

Зная, как наклеиваются на конверт марки (клеевую поверхность обычно смачивают кончиком языка), он нанес на обратную сторону марки смертельную дозу яда.

Юлия воспользовалась маркой и погибла.

Провизора арестовали в тот день, когда пришло заключение экспертизы. Он во всем признался. Как выяснилось, полграмма этого страшного белого порошка он добыл у работника гальванического цеха одного из заводов в городе. Перед тем, как нанести яд на марку, он увлажнил клей, а затем кончиком скальпеля равномерно распылил на нем порошок. Доза не превышала сотых долей грамма.

Воронин предусмотрел и тот случай, если жена по каким-либо причинам не воспользуется маркой и не сохранит ее. Он оставил в запасе еще две смертельные дозы цианистого калия, по 0,15 грамма каждая, ссыпав порошок в порожнюю бюксу[1] с притертой крышкой.

Как только пришла телеграмма о смерти жены, он сразу избавился от улики и выбросил яд в ящик с мусором.

На вопрос следователя, каким образом он, не слишком решительный по характеру человек, пришел к мысли, опасной не только для жены, но и для него самого, провизор ответил, что способ убийства казался ему абсолютно недоступным для разоблачения.

Расследование продолжалось не более месяца. Оба подследственных: и Воронин, и его невольный соучастник, нарушивший по склонности к спиртному правила о хранении ядов, — не делали попыток что-либо утаить.

…Воронил знакомился с двухтомным делом в помещении следственного изолятора. Внимательно он прочитал только дневник жены и показания инженера, ее знакомого. Остальные бумаги лишь перелистал.

Зато много говорил. Хотел, чтобы его поняли.

— Не думайте, что я изверг. Я тихий человек. Я боюсь крови. Не могу зарезать даже курицу. А вот случилось.

Он долго смотрел в разлинованное прутьями окно, за которым открывался вымощенный булыжником тюремный двор.

— Уязвила она меня. Заставила всю жизнь думать, что я ничтожество. Черта мне в душу посадила. Хоть и знаю — неправда то, что она думала обо мне, а думаю. Все равно, что клеймо неполноценности оставила. От соседей уехать можно, а от себя? Изнутри меня ущемила. Когда я проходил по улицам поселка, я читал в каждом взгляде: «Вон осел, которому открыто изменяет жена. Она, кажется, уезжает от него». Я не убил ее. Я покарал. Не по этому закону, — он показал на папку, — а по этому, — провизор дотронулся до груди. — И скажу вам, успокоился я. Особенно когда увидел, как ее д’Артаньян, инженер этот, уезжает. Почернел весь. Глаза ввалились. Смотрят ему все вслед, и каждый думает: «Вот человек, который, как вор, залез в чужую семью, погубил женщину, а теперь бежит от людей».

Хорошо, думаю. Походи-ка в моей шкуре. Подумай, отчего она умерла, как я думал, отчего она меня разлюбила. Хоть и знаешь — не ты виной (я тоже знал, что не виновен в том, что она разлюбила меня), а думай, Я тоже думал. Вы мне, думаю, червячка в душу посадили, а теперь сам поноси-ка его.

Он опять обратил взгляд на унылый булыжный двор.

— А ее вроде бы сначала жалковато было. Любил я ее. Видел в ней то, что самому недоставало. А потом нет-нет, а порой подумаю: «Ты вот умная была, все в облака стремилась, хотела многого, а потеряла все».

В поисках свободного кабинета в комнату заглянул один из городских следователей. Провизор повернулся к двери. Когда дверь закрылась, он продолжал:

— Все складывалось хорошо. Все продумал. И сам все погубил. Собственной неосторожностью. Помните, когда вы спросили про второе письмо? Зачем бы мне говорить о нем? Этим и погубил себя. Хотелось поскорее заполучить его и уничтожить. Про конверт и про марку в нем упоминалось. Думаю: дочитаются. Какая такая марка, спросят, зачем? А ведь совсем не нужно было мне это письмо. Только сейчас осмыслил. Мне ведь достаточно было получить назад конверт с отравленной маркой, тот, что вы мне отдавали. И шабаш. Никаких улик… Как в детстве. Строишь, строишь из кубиков замысловатый дом и сам же его нечаянно развалишь.

Провизор смолк, глядя на новую обложку, где стояли его фамилия и статья уголовного кодекса. Он помнил надпись на прежней: «Дело о самоубийстве Ю. Ворониной».

— Вот так и заменил я себе обложечку.

Арестованный не строил иллюзий на тот счет, что суд сохранит ему жизнь.

— Вот если бы дневничок этот не попал вам. Тогда бы иной разговорчик…

Провизор не ошибся в предположениях. Приговор оказался тем, какого он ожидал.

ДИПСОМАН

1.

Босые ноги Мокрецова всунуты в стоптанные полуботинки без шнурков, одежда — грязные тряпки.

Он поджег собственный дом. Пожар погасили соседи, вытащив через окно трехлетнего ребенка.

— Пьющий я, — говорит он, глядя мимо собеседника. — Незадолго до случая много пил. Ну, и напала на меня чума: голоса стали слышаться. Как будто окружают. Заперся я в комнате, а они сквозь дверь прошли. Чьи-то глаза на меня прямо с двери уставились. Облил я их керосином и поджег. Теперь вот и сам понимаю, что чума была, а приходится объясняться: могут подумать, что злоумышленно дом поджег. Жена первая скажет. Она готова меня в ложке воды утопить, не подумайте, что тихая. Я же, в сущности, больной. Дипсоман. За последние годы новых брюк не износил. Неделю полежат — и пропиваю. А ведь раньше бухгалтером работал, с галстуком ходил, в шляпе. Вот она, жизнь-то какая…

Анна Мокрецова, сухая женщина с потухшим взглядом, на вопросы отвечала нехотя. Ее слова были окрашены каким-то болезненным, глубоким раздумьем. Казалось, она не видит пользы ни от вызова мужа в прокуратуру, ни от собственного пребывания у следователя.

— Не будет он лечиться. Если вылечится, тогда ему работать нужно. И по дому управляться. А работать он не хочет. Говорит: «Ишак — полезное животное, но я им быть не желаю». Не пьяный говорит, трезвый. А пока пьет, спроса с него нет. «Больной, мол. Дипсоман». И все на него так смотрят.