На столе вместе с большой кастрюлей появились миски, тарелки, котелки, ложки.

Ольга, поддев лопаткой, выволокла каравай из печи и, поднеся к столу, осторожно поставила перед Рабцевичем.

— Вот это хлеб! — не удержался Пархоменко, все это время терпеливо дожидавшийся обеда.

Каравай действительно был отменный: большой, пышный, с аппетитной коричневой корочкой.

— А пахнет-то, — возрадовался кто-то с конца стола, — даже отсель слышно!

Рабцевич невольно поддался соблазну и, нагнувшись над караваем, втянул воздух. Разогнулся, выдохнул:

— Какую же власть имеет хлеб над человеком!

Синкевич достал финский нож, тщательно протер лезвие о рукав ватника, попросил:

— Товарищ командир, режьте…

За столом вмиг сделалось необычно тихо. Все уставились на Рабцевича.

Чувствуя необычность происходящего, Рабцевич встал, прижал горячий каравай к груди и, как, бывало, в далекие времена делал отец, вытянул руку, приставил нож к караваю, вонзил в него и потащил на себя…

Но что такое? Вместо обычного в таком случае мягкого хруста из-под ножа послышался треск, напоминающий звуки не то ломающегося, пересушенного зноем сучка, не то рвущейся парусины. И тут же на стол, гулко стукнувшись, упала горбушка. Собственно, это была не горбушка, а подсушенная корочка без мякоти.

Вздох недоумения, растерянности, огорчения вырвался у всех.

Рабцевич удивленно посмотрел направо, налево, перед собой и неожиданно для всех улыбнулся.

— Когда у моей мамаши почему-либо не получался хлеб, отец шутливо говорил: «Ну, мать, у нас в доме сегодня не иначе как Христос ночевал!» — Засмеявшись, он хотел что-то веселое отпустить в адрес пекаря, но, увидев заплаканную Ольгу, сочувственно хмыкнул и положил опавший каравай, похожий теперь на большую лепешку, перед Синкевичем. — Отрезай свой кусок.

За столом зашумели, каравай-лепешка пошел по кругу…

Неудавшийся хлеб скрасили вкусные щи и не менее вкусные белорусские клецки.

Благодаря девчат за обед, Рабцевич ободряюще заметил огорченной Ольге:

— А ты, дивчина, не вешай носа и вытри слезы — бойцу не положено нюни распускать. Еще такие нам хлеба испечешь, что все порадуются.

Рабцевич оказался прав: Ольга Войтик вскоре наловчилась выпекать такие прекрасные хлеба, что даже из других групп приглашали наладить выпечку караваев.

Победное шествие

В начале марта сорок четвертого года из Центра поступила радиограмма о прибытии на аэродром Василия Захаровича Коржа, Бабаевского и Побажеева. Рабцевичу приказывали организовать встречу: товарищи прилетят с большим грузом.

На аэродром отправилась группа Игнатова, только что проведшая диверсионную операцию. На железной дороге в районе Парохонска было взорвано четыре эшелона противника.

Бабаевский привез не только взрывчатку, мины, но и обмундирование: бойцы совсем обносились. Не забыл прихватить с собой и почту.

Получил несколько писем и Линке. Но на этот раз вместо радости они принесли горестную весть: 22 января 1944 года погиб Гейнц.

Линке сидел над рассыпанными письмами и невидяще смотрел перед собой. Чем мог утешить его Рабцевич? Чем хоть в какой-то мере приглушить горе отца, потерявшего единственного сына? В то время, наверное, только одним — беспощадной местью фашистам.

— Что поделаешь, Карл, — сказал Александр Маркович, пытаясь успокоить друга, — война без жертв не бывает…

— Игорь, — проговорил Линке с болью, — я антифашист!

И в этих словах было все: твердость духа, сознание того, что сын отдал жизнь ради победы над ненавистным фашизмом, во имя свободы.

День шел за днем, событие сменялось событием. Бабаевский возглавил работу по созданию широкой сети связных, без которой нельзя было успешно вести боевые действия. В короткий срок справился он с важной работой, со многими связными встретился лично. Об этом в отряде не знал никто, кроме Рабцевича и Линке. И опять, налаживая связи, Бабаевский, как в свое время и Змушко, шел от знакомого к знакомому, от хутора к деревне, от деревни к городу, стремясь вовлечь в борьбу с фашистами как можно больше людей, а это позволяло проникнуть в разного рода комендатуры, комиссариаты…

В начале апреля Бабаевский вышел на связь с молодежной подпольной группой «Запорожцы» из деревни Купятичи. В группу входило восемь человек. Руководил ею двадцатичетырехлетний Федор Лисовец. Синкевич передал ему четыре магнитные мины и предложил взорвать склад на аэродроме близ деревни Галево. Это были штабеля авиабомб, покрытые брезентом. Аэродром круглосуточно охранялся — солдаты находились на вышках, там стояли мощные прожекторные установки и пулеметы.

На задание пошли четыре подпольщика: Александр Григорьевич Лисовец (младший брат Федора), Иван Михайлович Пекун, Иван Платонович Пекун и Сергей Платонович Журбило (он работал на аэродроме и хорошо знал не только расположение склада, но и подходы к нему). Каждый взял по мине.

Трижды приближались к аэродрому и каждый раз неудачно. Больше того, последний выход чуть не обернулся трагедией.

К аэродрому подползли со стороны поля. В кустах затаились, выбирая удобный момент для броска к складу. Кусты еще не оделись листвой, но стояли плотной стеной, хорошо прикрывая лежавших, на земле людей. На вышках через каждые десять минут вспыхивали прожектора, лучи их, прощупав забор, штабеля, кусты, подступы к ним, гасли. За десять минут, в промежутке между вспышками, надо было проникнуть на аэродром, заложить мину и вернуться в укрытие.

Александр Лисовец велел рассредоточиться вдоль забора, каждому занять место против своего штабеля и, как только прожектора потухнут в третий раз, ползти на аэродром. Преодолеть забор труда не составляло. Слабо натянутая проволока приподнималась, и под ней свободно можно было проползти.

Кругом стояла тишина. Спала деревня, спали немецкие казармы, спокойно было и на вышках. Поползли. И надо же такому случиться, что кто-то наступил на ветку, она треснула, да так громко, что в ночной тиши это прозвучало выстрелом. На ближней вышке тут же вспыхнул прожектор, слепящий луч обежал склад, забор и словно прилип к кустам. Потом донеслось дребезжание, очевидно, солдат крутил ручку телефона, встревоженный часовой торопливо говорил что-то.

Положение ребят было незавидное. И бежать-то некуда: впереди — склад, к которому теперь не подберешься, только пошевелись — мигом прошьют из пулемета; позади — открытое поле. «Запорожцы» лежали ни живы ни мертвы. Перевели дух только тогда, когда один за другим потухли все прожектора. Крадучись поползли к деревне. По домам разошлись уже перед рассветом.

Деревня спала. Где-то хрипло прокричал петух. У комендатуры послышались голоса, должно быть менялись часовые.

Сергей Журбило пробрался в свой палисадник и, не заходя на крыльцо, чтобы не скрипнуло, проник в сени через окно. Осторожно, на цыпочках, прошел в переднюю. В доме было тихо, братья и сестры сладко посапывали. Тихо было и в углу, где спала мать.

Сергей быстренько скинул мокрые, грязные сапоги, брюки, телогрейку и залез под одеяло.

Домашнее спокойствие передалось Сергею, и он вскоре заснул крепко. Во сне ему привиделся сон. Будто бы его с товарищами приняли в отряд. Они только что возвратились с задания — взорвали-таки склад. Встречал их сам Игорь. Сергей еще ни разу не видел командира, разглядывал его с любопытством. Высокий, сильный, усы и борода черные, как у цыгана…

— Ну что ж, товарищи бойцы, — сказал Игорь, и голос у него был такой же приятный, как у дедушки, так бы и слушал его, — спасибо за службу!

Все закричали «Ура!», захлопали в ладоши. И тут Сергей проснулся: не хлопки то были — кто-то колотил в дверь.

— Кто там? — Мать, орудовавшая ухватом возле печи, перекрестилась и, что-то нашептывая, пошла в сени.