...Солнце выглянуло из-за туч, жарким лучом скользнуло по лицу Гезы Берната. Из столовой голосов больше не слышалось. «Должно быть, все пошли отдыхать», — подумал он. Если действительно он решил совершить задуманное, то колебаниям не должно быть места. План, конечно, с какой стороны ни взгляни, рискованный, но лучше ничего не придумаешь. Если ему все же не удастся спасти Радовича, то хотя бы совесть будет чиста.

Бернат снова закурил трубку и теперь гораздо спокойнее, даже как-то равнодушно от начала до конца еще раз обдумал свой план.

Чабу он нашел в гостиной, где тот с Андреа сидел у радиолы и слушал оперные арии. Музыка немного улучшила подавленное настроение Чабы, выражение лица его стало спокойным, взгляд ясным. Бернат подошел к нему, положил на плечо руку и сказал:

— Мне надо поговорить с тобой.

Бернат подозревал, что Андреа снова на него рассердится, но теперь его не интересовало настроение дочери. Вечером он намеревался побеседовать с ней серьезно. Чаба встал:

— Пожалуйста, дядюшка Геза.

— Пройдем в твою комнату, — предложил Бернат, но тут же передумал: — Нет, сойдем лучше в сад. Послушай, дружище, — начал он, — я не стану требовать от тебя честного слова, но хочу, чтобы о нашем разговоре не знал никто. Это относится и к Анди, — добавил он многозначительно. Чаба согласно кивнул. — Говори искренне, от твоего ответа зависит все дальнейшее. Хочешь помочь освободить Милана?

— А ты хочешь обидеть меня, дядюшка Геза? — Чаба нахмурился, с упреком посмотрел на Берната: — Конечно же...

— Я потому спрашиваю тебя, что... — Бернат запнулся. — Впрочем, это уже неважно. Слушай меня внимательно. Ты должен сделать следующее: немедленно ступай к своему дяде и скажи, что хочешь поделиться с ним своими подозрениями, что ты очень переживаешь...

— Так оно на самом деле и есть, — перебил его Чаба, — честное слово...

— Тогда тебе и притворяться не надо. — И Бернат объяснил Чабе, что он должен сказать дяде Вальтеру.

Тот внимательно выслушал его, совершенно не понимая, как это может помочь Милану Радовичу. Ему хотелось узнать об этом подробнее, но Бернат сказал только:

— Это все, что ты должен сделать. Об остальном тебе знать не положено. Я даю тебе очень важное задание, и если Милану удастся освободиться, то львиная доля успеха будет принадлежать тебе.

— Понимаю, — ответил Чаба. — Думаю, что все понимаю. — Он остановился, пригладил растрепанные ветром волосы и неуверенно добавил: — Самым разумным будет, если я немедленно приступлю к выполнению твоего поручения.

— Ты прав, дружище. Я тоже так считаю.

Чаба направился к дому, но, сделав несколько шагов, вернулся:

— А если Анди начнет меня расспрашивать, что я ей скажу?

— Ах, Анди... — задумался Бернат. Он об этом как-то не подумал. А ведь любой, даже самый превосходный план может провалиться из-за непродуманной мелочи. — Так что же мы ей скажем? — Он подошел поближе к Чабе: — Скажи, что я просил у тебя материал для одного из моих репортажей о венгерском студенчестве.

— Думаю, это вполне подойдет.

Чаба снова повернулся и, засунув руки в карманы, медленно пошел к дому. Бернат задумчиво смотрел ему вслед. Вот и положено начало борьбе. А результат ее будет зависеть от того, насколько реален окажется разработанный им план.

Подполковник Вальтер фон Гуттен читал, когда в его комнату вошел племянник. На мгновение им овладело раздражение, но ему все же удалось взять себя в руки. Пожалуй, даже лучше, что Чаба пришел сам, сейчас он ему основательно намылит голову. Подполковник не встал с места, лишь положил книгу на стоящий рядом столики устремил строгий, пристальный взгляд на смущенного юношу.

— Мне надо с тобой поговорить, дядя Вальтер. Можно сесть?

Гуттен показал на кресло.

— Я тоже должен тебе кое-что сказать. — Он вынул из фарфоровой шкатулки кусочек шоколада и положил в рот. — Но давай сначала ты. Можешь закурить или взять шоколад.

Чаба взволнованно потирал руки. Наконец он сконфуженно заговорил:

— Кажется, я совершил огромную глупость. Даже не знаю, как тебе признаться...

— Да уж как-нибудь говори.

— Я сказал Милану... — Чаба перевел дыхание, словно освобождаясь от неимоверной тяжести.

Гуттен схватился за голову, весь напрягся:

— Что ты сказал ему? Говори!..

Чаба закурил, руки у него дрожали.

— Сказал об этом... Ну... сам знаешь...

— О чем — об этом? Что я должен знать? Объясни как следует!

— Словом... — Чаба курил, смущенно уставившись на кончик сигареты, потом поднял испуганный взгляд на белобрысого подполковника: — Что ты... Как это называется?.. Что тебе нравятся мужчины...

По лицу Гуттена было видно, как он испугался, на него словно столбняк нашел.

— Ты спятил? — спросил он хрипло, потом медленно поднялся с кресла. — Безумец! Ведь ты обещал, что будешь молчать...

Чабе стало как-то не по себе. Страх, вспыхнувший в глазах дяди, пробудил в нем угрызения совести, но он тут же подумал о Милане. Да и дядюшка Геза утверждал, что дядя Вальтер испугается только слегка, но ничего страшного с ним не случится. Самое главное, чтобы он как следует испугался.

— Собственно говоря, — снова заговорил Чаба, вставая со своего места, — беда не в том, что я проболтался. Конечно, это тоже плохо, но меня волнует другое... Прошу тебя, дядя Вальтер, выслушай меня до конца спокойно.

Подполковник взволнованно ходил взад-вперед по комнате.

— Спокойно!.. — повторил он, повышая голос. Внезапно он остановился перед племянником, пристально посмотрел на него голубыми фарфоровыми глазами, которые теперь стали почти темными: — Как ты мог забыть о нашем родстве, о том, что ты мой гость? — и снова понизил голос почти до шепота: — Почему ты не подумал об этом? Приводишь в мой дом большевиков-диверсантов, болтаешь с ними... нарушаешь данное мне честное слово... Ты хочешь, чтобы мне свернули шею?

— Я очень сожалею о случившемся, — ответил Чаба. — Поверь, сожалею. Но я хочу, чтобы ты меня выслушал. Случилось нечто худшее...

— Худшее? — Гуттен закусил нижнюю губу. Глубоко вдохнув воздух, он почувствовал, что ведет себя смешно и недостойно. Повернувшись к племяннику спиной, он подошел к окну.

«Надо взять себя в руки. Как это ни трудно, я должен прийти в себя, не горячиться: взрывом гнева теперь не поможешь». Гуттен посмотрел в окно: его зять гулял с Гезой Бернатом. Они что-то оживленно обсуждали. Наконец огромным усилием воли ему удалось собраться с мыслями. Продолжая стоять спиной к Чабе, подполковник приказал:

— Говори! Ты хотел мне еще что-то сообщить.

— После обеда я разговаривал с дядюшкой Гезой. Он очень беспокоится за тебя. Он сделал вывод, что вокруг тебя творится что-то неладное. Я спросил его, в чем дело, но он ответил, что не может сказать большего, потому что обещал молчать. Потом внезапно спросил у меня, правда ли, что ты гомосексуалист. Можешь себе представить, как меня удивил этот вопрос. Я стал допытываться, кто ему это сказал. Он долго отнекивался, а потом честно сознался, что об этом упоминал Милан Радович.

Гуттен, казалось, совершенно успокоился. Узнавая об опасности, он сначала всегда терял голову, но, как только ему удавалось взять себя в руки, начинал спокойно оценивать сложившуюся ситуацию.

— Твоему отцу об этом что-нибудь известно?

— Ничего. Я и дядюшку Гезу просил, молчать об этом. Он обещал.

Гуттен медленно подошел к шкафчику-бару. Долго перебирал бутылки, остановился на коньяке. Налил себе и Чабе. Надо узнать, что так волнует Гезу Берната. Он сам давно заметил: вокруг него творится что-то непонятное, полгода назад его должны были произвести в полковники, но этого не произошло. Что может знать о нем Бернат? Что он ненавидит Гитлера и его прихвостней? Политические взгляды Вальтера Бернату давно известны. Нет, сейчас речь идет о чем-то другом. Он тонко предупредил Чабу об опасности, грозящей ему, и был, конечно, уверен, что племянник все передаст ему. Зачем он это сделал? Может быть, Бернат действительно беспокоится о нем? Надо узнать, что же именно его беспокоит. Но как? Ему, конечно, Бернат ничего не скажет, иначе зачем бы он стал передавать предупреждение через Чабу.