— Начну с «Коней НКВД», — сказал я.

— Ты что?! Я тебе не советую. Смотри, в первом ряду сколько начальства сидит, вон с краю двое из местной Лубянки…

Но как только советская власть закачалась, Виктор Петрович закручинился: на кого в случае ее крушения надеяться, от кого получать ордена, премии и прочие льготы, к которым он так привык. И первую ставку Астафьев сделал на новую возникающую силу русских националистов. Отсюда и отчаянная храбрость в переписке с Эйдельманом, и перепалка с грузинами и, наконец, прямая поддержка «Памяти», растущей тогда, как на дрожжах.

Но вскоре стало ясно писателю, что не на ту лошадку поставил, что никогда русским националистам не властвовать в России, и пришлось Виктору Петровичу давать задний ход и, начиная с 1989 года, постепенно разыгрывать еврейско— демократическую карту. Уж эти-то его поддержку оценят, они особенно щедро; награждают бывших врагов — перебежчиков и ренегатов. Эту историческую истину Астафьев понял вовремя, хотя и несколько позже, нежели Василь Быков, Юрий Черниченко или какой-нибудь Анатолий Приставкин. И не просчитался.

Перед самым августовским переворогом в июле девяносто первого в «Советской России» было опубликовано обращение, вошедшее в историю под названием «Слово к народу». Виктор Астафьев немедля дал интервью телевизионной программе «Вести», с яростью обрушившись на обращение и его авторов, несмотря на то, что среди людей, подписавших «разоблачаемое» им обращение, числились два писателя, которые, как он сам сказал, «были моими товарищами». Астафьев в своем интервью впал в настоящее неистовство: «Лицемерие, которое в общем-то свет не видел… обращаются с грязными руками… они, вчерашние коммунисты, разоряли, унижали, расстреливали… старая коммунистическая демагогия… не верьте ни единому слову,, это голый обман. Коммунисты, компартия наша на ладан дышит… Попытка защитить тонущий корабль»; «наглость от имени народа говорить, От имени народа может говорить избранный народом президент. Это «Слово» рассчитано на темную силу, которая есть в любом государстве»; «я не хочу сейчас давать оценку поступку Бондарева и Распутина, пусть это останется на их совести».

Он даже не подумал о том, что лишь меньшая часть деятелей культуры, подписавших «Слово к народу», — коммунисты, что Распутан и Проханов в компартии никогда не состояли.

Забавно было и то, что «Комсомолка», перепечатывая телеинтервью Виктора Астафьева, выбросила из его текста одну фразу, в которой он называл «черносотенцами» тех, против кого он выступал. Ну, как тут было не вспомнить Эйдель— мана и его отца, который был исключен из гимназии за пощечину «учителю-черносотенцу»! Выступив против «Слова к народу», Виктор Петрович Астафьев как бы побратался со своим недавним врагом… Ну, кто бы мог предвидеть такое оборотничество?

Ребята из «Комсомолки», видимо, сообразив, что Астафьев, заклеймив «черносотенство», ставит себя в ложное положение, убрали эту фразу из газетного текста, но слова о том, что Валентин Распутин «ставит подписи под самыми черными документами», остались.

— А что особенного? — пожал плечами один из известных писателей. — В русской истории такое предательство дело не редкое. Разве казаки не были за одно с польской шляхтой в 1612 году? А разве русские бояре не присягали на верность королю Владиславу и Лжедмитрию? А вспомним Власова… Все хотят быть с победителями

В своем первом после «августовского переворота» интервью Виктор Астафьев, возвратившийся в те дни из Шотландии, заявил на всю страну:

Вот так вот, ни больше ни меньше…

А дальше все уже покатилось словно бы под горку. От выступления к выступлению слова и мысли Астафьева становились все более жесткими, он с каким-то сладострастием пинал побежденных, не шадил и бывших друзей по «деревенской литературе». Его именем, как тараном, как в свое время именем Солженицына, демократическая пресса разрушала устои прежней жизни. Рвение его хорошо поощрялось новой властью, даже более щедро, нежели властью советской. То и дело он возникал на телевидении, откуда совершенно исчезли Распутин, Белов, Бондарев, Михаил Алексеев, Петр Проскурин. Все чаше и чаще его фамилия мелькала в числе лауреатов, получивших государственные и президентские премии, и всевозможные «триумфы», и «букеры», и «антибукеры», и «тэффи», и ордена нового режима.

Весна 1993 года. Широкошумный референдум «да-да-нет— да», кое-как выиграв который, Ельцин принял окончательное решение о разгоне Верховного Совета. Именно тогда, во время референдума, кремлевская власть поняла, что надо опираться на популярных людей, чьи слова действуют на сердца и умы. Ну, как же тут было Ельцину обойтись без Астафьева! И Астафьев, давно «уставший от борьбы», нашел силы для нескольких энергичных заявлений, стал, как Евтушенко, «гвоздем в каждой бочке».

Судебных процессов в преддверии референдума хотелось Виктору Петровичу. Задолго до «Письма 43-х» кровожадных своих коллег — творческих интеллигентов, он упрекал президента в мягкотелости, в нерешительности, по— отечески журил его, называя «мямлей», и запугивал читателей «Литературной газеты» картиной будущего коммунистического мятежа:

В октябре 1993 года пророчества Астафьева наконец-то сбылись. «Темная сила» действительно восторжествовала. Но колючая проволока — «спираль Бруно», — была растянута в центре столицы по приказу Ерина, а не Проханова, танки и бронетранспортеры расстреливали сотни русских людей по воле Ельцина и его опричников, а не по воле Зюганова и Лимонова. Убитые похоронены неизвестно где, как в сталинские времена, а некогда любимый мною писатель Виктор Петрович Астафьев угодничеством перед кровавой властью опозорил свои седины в канун своего семидесятилетия… Двойной позор и двойное поражение России»

Ярость настолько помрачила разум Виктора Петровича, что он в упор не видел, как разворовывают Россию Березовский, Гусинский, Чубайс и прочие приватизаторы, как сотни миллиардов долларов уплывают из России, но зато с пеной у рта приводил фантастические цифры из бульварной пропагандистской брошюры «Золото партии» — сколько золотых рублей якобы украли в свое время у народа Ленин, Дзержинский и даже Андрей Жданов.

И это при Сталине, который не разрешил однажды Кирову лететь из Крыма в Москву на самолете (только на поезде!), дабы не тратить лишних народных денег!

Через несколько месяцев, когда сатанинский план ельцинского режима закончился кровопролитием 3–4 октября, когда Василий Белов и я, находясь где-то рядом с ним, укрывались от пуль спецназа в Останкино, когда на другой день танковые пушки наемников, которым Гайдар заплатил фантастические гонорары за расстрел парламента, послали первые снаряды в окна Верховного Совета, наш детдомовец по телефону (!) из Красноярска передал в «Литтазету» проклятия несчетным жертвам октябрьской бойни.

Его истерические крики можно было сравнить в те дни только с садистской радостью какой-нибудь Новодворской: