– Э-э-э, Вы, это, полковник, извещайте начальника дивизии о Ваших затеях. В уставах это – э-э… не прописано. И без позволения – превращать эскадрон в скоморохов – э… некрасиво.

И тяжело затопал к роскошному экипажу, на мягком ходу. Долго усаживался, рессоры при этом скрипели под его тучным телом, словно просили о пощаде. Ткнул урядника, сидевшего на козлах, концом ножен шашки, и закрыл глаза.

Кошелев приложил руку к козырьку фуражки и постоял так минуту, наблюдая за удаляющимся экипажем начальника дивизии.

После этого ничего говорить не стал. Лишь крепко пожал руку Каледину и односложно, уже с седла, бросил:

– Разбор учений проведём в штабе. Завтра. В десять часов утра. Сейчас – людям отдыхать, всем, кто участвовал в учениях.

Честь имею!

Перемены в жизни Каледина стали чувствоваться сразу. Молодые офицеры ещё в большей мере потянулись к нему. Долгими вечерами, до хрипоты, спорили у него в комнате, где появилась доска, на которой он, с товарищами, чертил всевозможныё схемы и делал расчёты.

И когда поздно ночью, все измазанные мелом, но счастливые и вдохновенные, расходились по своим квартирам, он был на седьмом небе.

Но были и такие, и очень горько, что среди них верховодил Царевский, кто отшатнулся от Каледина, и просиживал в офицерском собрании за опустошёнными бутылками и графинчиками, всё злословили в адрес молодого сотника:

– Учитель выискался! Хочешь ты этого – ползай сам на брюхе, устаивай маскарад, но нас – не неволь. Мы, офицеры, и отродясь такого не было, чтобы на пузе елозить. Выскочка! И норовит впереди всех бежать. Выслужиться хочет.

Но всё же многие из участников этих посиделок понимали, что зря они обижают Каледина злым словом. Всего он добивался своим трудом. Всё постигал сам, возился с каждым казаком, обучал его мастерству ведения боя.

И ряды сторонников Царевского стали стремительно таять. Всё меньше и меньше собутыльников подсаживалось к нему за стол.

Скоро маленькая комнатка Каледина уже не могла вместить всех желающих участвовать в вечерних посиделках, как их обиходно называли.

И тогда он испросил позволения у Кошелева собирать свой кружок в офицерском собрании.

Тот позволил и нередко сам садился в стороне и прислушивался к жарким спорам молодых офицеров.

Не морализируя, за весь вечер бросал лишь две-три фразы, но они всегда оказывались ключом к разрешению сложной задачи.

И молодёжь, часто даже не замечая его, увлечённо дискутировала дальше.

В один из дней именно в офицерском собрании и произошла безобразная сцена, которая потрясла весь полк.

В кружке Каледина в этот вечер рассматривали вопросы действий эскадрона в тылу противника.

Предложений было много. И Каледин, как всегда, приготовил для друзей неожиданное предложение – эскадрон, при преодолении линии фронта, должен воспользоваться трофейной формой, а она будет, непременно, в ходе боёв, знанием языка врага офицерами, и действовать под видом подразделения противника.

Ни в какие боевые столкновения с регулярными частями не вступать, а наносить урон штабам, пунктам управления, тыловым базам снабжения и арсеналам, железнодорожным станциям, и тут же уходить от преследования противника вглубь территории, им занятой.

Таким образом, даже малочисленное подразделение может причинить существенный урон значимым формированиям врага, дезорганизовать их деятельность.

Буквально накануне завершения выступления Каледина в зале офицерского собрания появился изрядно выпивший Царевский. Его сопровождал опустившийся и остановившийся лишь на чине сотника Жиленко.

Малорос, огромного роста, от неумеренного потребления спиртного был всегда багрово-красным.

Маленькие глазки его всегда светились злостью и жёлчью. Он считал себя незаслуженно обойдённым по службе и свою злость вымещал на нижних чинах. Лишь в его взводе, тайком, процветали зуботычины и унижения, особенно, молодых казаков.

Его взвод, во всём, был в полку на последнем месте и Кошелев, как командир полка, поставил вопрос ребром – или Жиленко выправляет положение дел, или ему придётся оставить полк.

И сегодня Жиленко, вдохновляемый Царевским, искал повод выместить своё зло на ком угодно, а увидев Каледина, мальчишку, в двадцать лет, в равном с ним чине, а как его слушают и доверили даже эскадрон во временное командование – прямо зашёлся от ярости.

С бутылкой в руках, качаясь на ногах, неряшливый и обрюзгший, он подошёл к Каледину и развязно сказал:

– Слушай, академик, а может – раздавим бутылочку лучше? Что ты эту ересь несёшь? – и он указал на доску, испещрённую таблицами, стрелами, расчётами.

Он качнулся на ногах и продолжил:

– Наше дело маленькое – гнать этих скотов в бой, а ты тут развил какие-то антимонии…

Умышленно ли, или спьяну – резко подавшись вперёд, он облил Каледина содержимым бутылки. И хотя брызги спиртного попали лишь на сапоги Алексея, он побелел:

– Милостивый государь! Даже если мне это будет грозить отлучением от службы, в коей вижу смысл своей жизни, я требую, чтобы Вы извинились. Публично. В противном случае – я вызываю Вас на дуэль.

Алексей и в эту минуту был спокоен, только жилка подрагивала у него на верхней губе, справа.

Он всегда помнил завещанное отцом – честь должна быть защищена немедленно.

Жиленко недоумённо посмотрел на Каледина:

– Ты, что, вызываешь меня на дуэль? – и он утробно захохотал.

Царевский жёлчно улыбался, стоя рядом и всё его поведение поощряло Жиленко на развитие конфликта.

Он покровительственно обнимал его за плечи, и ронял, вроде случайно, фразы:

– Да, эти фендрики не чтят заслуженных офицеров…

Не трусь, Серёжа, это он с виду такой ершистый, а возьмёт шашку в руки – маму звать будет…

Это была вершина. Весь зал оцепенел. И все в волнении смотрели на Каледина.

Алексей, побледнев, резко повернулся к Царевскому:

– Мне совершенно понятно, милостивый государь, что этот несчастный – лишь Ваше орудие мести. С ним, поэтому, я драться не буду. Вам же – готов дать удовлетворение на любом виде оружия.

Постояв мгновение, качнулся на носках и довершил:

– А чтобы Вы не прятались за спину этого опустившегося человека, – и Алексей отвесил чувствительную пощёчину Царевскому.

– Драться, немедленно драться, – заорал тот. На шашках! И не до первой крови, а до фатального конца. Мальчишка, сопляк, я научу тебя почтению к старшим.

– Я готов, господин подъесаул, – спокойно ответил Каледин. – Где и когда?

– Немедленно, сейчас. На шашках, я повторяю, никаких эспадронов. Это – для институток, – вскричал Царевский.

И посмотрев на настенные часы, щёлкнул, театрально, каблуками:

– Через тридцать минут. На опушке леса, за конюшнями третьего эскадрона.

– Мой секундант – сотник Жиленко. Честь имею! – и выскочил из зала.

Алексей, ох, уж этот калединский характер, повернулся к аудитории:

– Уважаемые друзья! Мы… довершим рассмотрение данной темы в следующий раз. А сейчас – я прошу того, кто поручится за мою честь и будет моим секундантом, подойти ко мне.

Добрые две трети присутствующих молодых офицеров встали в едином порыве:

– Я, я, я, Алексей…

Он поблагодарил всех и обратился к Тымченко, своему однокашнику:

– Уважаемый Владимир, я прошу тебя быть моим секундантом.

Тот молча встал рядом с Калединым и твёрдо положил свою руку на эфес офицерской шашки.

Через пятнадцать-двадцать минут они были на месте предстоящей дуэли.

Если Господь и создал красоту вокруг, то она была именно здесь. Словно напоминала тем, кто встретился в смертном поединке, что мир – величественен и прекрасен, в нём всё так гармонично и едино, и ничто, ничто не стоит этой красоты.

А может – чтобы тот, кто поспешно хватается за оружие, задумался, что он теряет, уходя из этого мира.

Величаво текла река. Могучие дубы, вековые, широко раскинули свои кроны; птицы, невидимые глазу, выводили такие трели, что казалось – это Господен вечный Храм, и в нём не могут царить человеческие низменные страсти, злоба и коварство.