В послезакатный час мы добрались до Арахаля, маленького нагорного городка. Там была суетня по случаю прибытия отряда мигелетов[9], прочесывавших окрестности на страх грабителям. Во внутренних районах страны к иноземцам не привыкли, и весь городок, понятно, тут же занялся толками и пересудами. Хозяин с двумя или тремя умудренными старцами в бурых плащах изучал наши подорожные в углу гостиной, а альгвасил[10] переписывал их при тусклом свете лампы. Подорожные писаны были по-иностранному и озадачивали их; но наш оруженосец Санчо помогал им разобраться, превознося нас до небес с испанской велеречивостью. Мы тем временем щедро оделили присутствующих сигарами, расположив к себе сердца, и все захлопотали о том, как бы нас получше принять. С визитом явился сам коррехидор[11], и по мановению хозяйки в нашу комнату торжественно внесли громадное кресло с тростниковым сиденьем, предназначенное для его персоны. Отужинал с нами и командир патрульного отряда, говорливый балагур-андалузец, которому довелось воевать в Южнбй Америке; он рассказывал о своих амурных и военных подвигах, не скупясь на пышные фразы и выразительные жесты и таинственно закатывая глаза. Он поведал нам, что у него есть список всех окрестных бандитов, что он, как бог свят, выловит их, мерзавцев, с первого до последнего, и предлагал в провожатые любого из своих солдат. «Для охраны, сеньоры, хватит одного человека: бандиты знают меня и знают моих — людей: любой из них нагонит ужас на всю сьерру». Мы поблагодарили его в том же стиле и заверили, что под охраной несравненного Санчо нам не страшны все, вместе взятые, разбойники Андалузии.

Так, ужиная с нашим воинственным другом, мы заслышали звон гитары и щелканье кастаньет, а потом хор завел народную песню. Оказалось, что наш хозяин созвал певцов и музыкантов, собрал окрестных красоток, и теперь трактирный дворик-патио стал сценой подлинно испанского празднества. Мы уселись рядом с хозяином, хозяйкой и командиром отряда под дворовою аркой; гитара гуляла по рукам, и подлинным Орфеем здешних мест был шутник-сапожник. Он был недурен собой, с длиннейшими черными бакенбардами, рукава закатаны до локтя. Он перебирал струны, как истинный мастер, и спел любовную песенку, осклабившись на женщин, которые его явно жаловали. Потом станцевал фанданго[12] с пышногрудой андалузянкой, к общему восторгу зрителей. И никто из девиц не мог сравниться с прелестной дочкой хозяина Пепитой, которая где-то пропадала, прихорашивалась и явилась в венке из роз; она отличилась в болеро с молодым красавцем-драгуном. Мы велели хозяину оделить всех вином и сластями; и, хотя сборище было пестрое — солдаты, погонщики и деревенские, — никто не преступил трезвых приличий. Сцена была уготована для художника: живописная группа танцоров, патрульные в полувоенном платье, крестьяне в своих бурых плащах; не пропустить бы, кстати, тощего старого альгвасила в коротком черном плаще: он не обратил никакого внимания на все происходящее и уселся в углу, прилежно пишучи в тусклом свете большой медной лампады, словно во дни Дон Кихота.

Настало утро, яркое и душистое, самое что ни на есть майское утро, если верить поэтам. Арахаль мы покинули в семь часов, и весь постоялый двор вышел нас провожать; мы отправились своим путем плодородными полями, засеянными пшеницей и заросшими травой, полями, которые летом, к концу жатвы, лежат пересохшие, унылые и печальные, кругом нет ведь ни домов, ни людей, словно на давешнем переходе. Люди попрятались по нагорным деревенькам и крепостям: можно подумать, что эти плодородные долины все еще ждут набегов мавра.

К полудню мы оказались возле купы деревьев у заросшего ручья. Здесь мы остановились перекусить. Место было прекрасное, среди пышных цветов и душистых трав, а кругом пели птицы. Зная, что испанские трактиры бедны и что ехать нам по безлюдной местности, мы уж постарались набить альфорхи[13] нашего оруженосца запасами провизии, а его бота — кожаная бутыль, вмещавшая чуть ли не галлон[14], — была доверху наполнена изысканным вальдепеньяским вином[15]. От этого наше благополучие зависело даже больше, чем от его трабуко, и мы прямо-таки заклинали его не оставлять заботами сумки и бутыль; и надо отдать ему должное — даже его тезка, запасливый Санчо Панса был не столь ревностным добытчиком. Хотя и альфорхи, и бота то и дело старательно опустошались, у них было чудесное свойство восполнения, ибо наш недремлющий оруженосец прибирал все, что оставалось от гостиничных трапез, для придорожных пиршеств, до которых он был превеликий охотник.

Он разложил перед нами на траве роскошную закуску, гвоздем которой был изумительный севильский окорок, и, отсев подальше, угощался остатками из глубин сумок. Раз-другой приложившись к боте, он возвеселился и застрекотал, словно кузнечик, опившийся росы. Я заметил, что он набивает свои альфорхи так же, как Санчо снимал пробу на свадьбе Камачо[16]; оказалось, что он не худо знает историю Дон Кихота и подобно многим простым испанцам почитает ее подлинной.

— Все это было давным-давно, сеньор, — сказал он с вопросительным видом.

— Да, очень давно, — отвечал я.

— Пожалуй, больше тысячи лет назад, — но все еще с некоторым сомнением во взгляде.

— Пожалуй, не меньше.

Оруженосец остался доволен. Нашему простодушному слуге необычайно льстило сравнение с Санчо, который тоже был не дурак закусить, и всю дорогу он сам себя иначе не называл.

Покончив с едой, мы расстелили плащи на лужайке под деревом и на славу отдохнули, по испанскому обычаю. Между тем небо затянуло и с юго-востока подул резкий ветер; мешкать не следовало. К пяти часам мы прибыли в Осуну, расположенный на откосе город с пятнадцатитысячным населением, церковью и разрушенным замком. Подворье было за городом и выглядело довольно сумрачно. Вечер выдался холодный, постояльцы теснились в углу, поближе к брасеро[17], где хозяйничала иссохшая старуха, похожая на мумию. Встретили нас косыми взглядами, как и принято у испанцев встречать чужаков, но мы дружелюбно и почтительно приветствовали милостивых государей, прикоснувшись к полям сомбреро, и тем потрафили испанской гордости; когда же мы уселись среди них, запалили сигары и пустили портсигар по кругу, победа была полная. Я не знавал такого испанца, чтобы позволил превзойти себя в любезности, а предложить здешнему простолюдину сигару (пуро) — значит стать его приятелем. Только упаси вас бог предлагать ее высокомерно-снисходительно: всякий из них кабальеро и не поступится достоинством ради подачки.

Наутро, покинув Осуну в ранний час, мы углубились в горы. Извилистый путь вел по живописной, но безлюдной местности; за обочиной там и сям возникали кресты, свидетельства преступлений: мы вступали в «разбойные пределы». Этот дикий и глухой край безмолвных долин и логовин, разделенных горными кряжами, издавна славен своими бандитами. В девятом столетии здесь правил беспощадною рукой мусульманский разбойничий главарь Омар ибн Гассан, непокорный даже халифам кордовским[18]. Во времена Фердинанда и Изабеллы сюда вторгался частыми набегами Али Атар, старый мавританский властитель твердыни Лоха, тесть Боабдила[19], и места эти были прозваны «садом Али Атара»; здесь скрывался знаменитый испанский головорез Хосе Мария[20].

Днем мы перебрались через Фуэнте ла Пьедра неподалеку от соленого озерца с тем же названием; в его овальной глади, как в зеркале, застыло отражение дальних гор. И тут мы завидели Антекеру, древний город воителей, укрытый в лоне мощной сьерры, пересекающей Андалузию. Он лежал в долине, являвшей картину пышного плодородия, в обрамлении скалистых гор. Миновав тихую речку, мы поехали вдоль живых изгородей, мимо садов, где заливались вечерние соловьи. К ночи мы достигли городских ворот. В этом старинном городе все было, как искони. Слишком он далеко отстоит от торных путей, и торговые караваны не вытоптали здесь давних обычаев. Я увидел стариков, на чьих головах, как прежде, красовалось монтеро, стародавняя охотничья шапка, когда-то обычная повсюду в Испании; молодежь носила маленькие шляпы с круглой тульею и подвернутыми кверху полями, как опрокинутые чашки на блюдечках; шляпы украшали черные банты, словно кокарды. Женщины все были в мантильях и баскиньях[21]. Парижские моды не достигли Антекеры.