Крестов наперерыв;

И стало воровство нам делом обыденным,

Кто мог схватить — тот брал,

И тот меж нами был всех более почтенный,

Кто более украл.

Развод определял познанье генерала —

Глуп он или умен,

Церемониальный марш и выправка решала,

Чего достоин он.

Бригадный командир был лучший губернатор,

[Искуснейший стратег,]

Отличный инженер, правдивейший сенатор,

Честнейший человек.

Начальник, низшие права не признавая,

Был деспот, полубог;

Бессмысленный сатрап был царский бич для края,

Губил, вредил, где мог.

Стал конюх цензором, шут царский адмиралом,

Клейнмихель графом стал!

Россия отдана в аренду обиралам…

Что ж русский? Русский спал…

Кряхтя, нес мужичок, как прежде, господину

Прадедовский оброк;

Кряхтя, помещик нес вторую половину

Имения в залог.

Кряхтя, попрежнему дань русские платили

Подьячим и властям,

Качали головой, шептались, говорили,

Что это стыд и срам,

Что правды нет в суде, что тратят миллионы,

России кровь и пот,—

На путешествия, киоски, павильоны,

Что плохо все идет.

Потом за ералаш садились по полтине;

Косясь по сторонам,

Рашели хлопали, бранили Фреццолини,

Лорнировали дам

И низко кланялись продажному вельможе

[И грызлись за чины,

И спали, жизнь свою заботой не тревожа],

Отечества сыны!

Иль удалялись в глушь прадедовских имений

В бездействии жиреть,

Мечтать о пироге, беседовать о сене,

Животным умереть.

А если кто-нибудь средь общей летаргии,

Мечтою увлечен,

Их призывал на брань за правду и Россию,—

Как был бедняк смешон!

Как ловко над его безумьем издевался

Чиновный фарисей,

Как быстро от него, бледнея, отрекался

Вчерашний круг друзей!

И под анафемой общественного мненья,

Средь смрада рудников

Он узнавал, что грех прервать оцепененье.

Тяжелый сон рабов;

И он был позабыт; порой лишь о безумце

Шептали здесь и там:

«Быть может, он и прав… да жалко вольнодумца,

Но что за дело нам?»

Спасибо Ивану Никифоровичу Явленскому за то, что он отказался от завтрака и помог мне кончить превосходную прелюдию к превосходнейшему стихотворению, которое я, если бог поможет, перепишу завтра.

19 [сентября]

Не хвалися, йдучи на рать,

А хвалися, йдучи с рати.

Вчера вечером путешественник и путешественницы сыграли по последней пульке преферанса в кают-компании «Кн. Пожарского», рассчиталися и расплатился до денежки за все пульки, сыгранные в продолжение рейса, то есть от 22 августа. Покончивши эту статью, сели за ужин, приготовленный из последней провизии. Поужинали, — разумеется, в последний раз, — в кают-компании. Выпили последний херес, мадеру и, кажется, шампанское. Составили проект завтрашнего обеда в Нижнем-Новеграде и разошлись спать. Хорошо. С рассветом «Кн. Пожарский» поднял якорь, свистнул, фыркнул и весело захлопал своими огромными колесами. Хорошо. Берега быстро меняют свои контуры. Пролетаем мы мимо красивого по местоположению села Зименки помещика Дадьянова и замечательного по следующему происшествию. Прошедшего лета, когда поспели жито и пшеница, мужичков выгнали жать, а они, чтобы покончить барщину за один раз, зажгли его со всех концов при благополучном ветре. Жаль, что яровое не поспело, а то и его бы за один раз покончили бы. Отрадное происшествие! Так вот, летим мы во весь дух мимо этого замечательного села, как вдруг левое колесо перестало вертеться, и из «Кн. Пожарского» — дельфина сделалась черепаха.

— Что случилось? — раздался общий голос.

—  Шатунлопнул, — раздался в ответ одинокий голос машиниста.

Я смекнул, что прежде вечера мы не будем в Нижнем-Новгороде, то есть прежде вечера не будем обедать; смекнувши делом, я пошел в капитанскую светелку, выпил добрую чару лимоновки, закусил остатком новопетровской ветчины, взял какую-то газету, лег да и заснул себе с богом. Просыпаюсь, а наш «Кн. Пожарский» стоит себе, тоже с богом, на Телячьем броде; Собачий брод кое-как переполз, а Телячий невмоготу стало. Что делать? Паузиться, то есть перегружаться. Пауза эта длится до сих пор, то есть до первого часу кочи. А путешественницы и путешественники пробавляются натощак в ералаш в ожидании нижегородского обеда.

20 [сентября]

Пауза продолжалась за полночь. С рассветом «Кн. Пожарский» поднял якорь и, как подстреленный орел, захлопал одним колесом своим. Взошло солнце и осветило очаровательные окрестности Нижнего-Новгорода. Я хотел было хоть что-нибудь начертить, но увы, дрожание палубы при одном колесе еще ощутительнее, а серые сырые тучки не замедлили закрыть животворящее светило и задернуть прозрачным серым туманом живую декорацию. Декорация от тумана сделалась еще очаровательнее, но рисовать ее решительно невозможно. Тучки небесные, вечные странницы, пустили из себя такую мерзость, что я укрылся в капитанскую светелку и принялся за свои чувалы(торбы).

В 11 часов утра «Кн. Пожарский» положил якорь против Нижнего-Новгорода. Тучки разошлися, и солнышко приветливо осветило город и его прекрасные окрестности. Я вышел на берег и без помощи извозчика, мимо красавицы XVII столетия, церкви св. Георгия, поднялся на гору. Зашел в гимназию к Бобржицкому ^{191}, бывшему студенту Киевского университета, не нашел его дома, я пошел в кремль. Новый собор — отвратительное здание. Это огромная квадратная ступа с пятью короткими толкачами. Неужели это дело рук Константина Тона? Невероятно. Скорее это произведение самого неудобозабываемого Тормоза. Далее. Приношение благородного потомства гражданину Минину и кн. Пожарскому ^{192}— копеечное, позорящее неблагодарное потомство, приношение! Утешительно, что этот грошовый обелиск уже переломился.

Из кремля зашел я опять к Бобржицкому и опять не застал его дома. Из гимназии пошел я искать в Покровской улице дом Сверчкова, квартиру А. А. Сапожникова. Нашел. И только что успел поздравить с временным новосельем хозяйку, хозяина и вообще сопутниц и сопутников, как является Николай Александрович Брылкин (главный управляющий компании пароходства «Меркурий») и по секрету от других объявляет сначала хозяину, а потом мне, что он имеет особенное предписание полицеймейстера дать знать ему о моем прибытии в город. Я хотя и тертый калач, но такая неожиданность меня сконфузила. Позавтракавши кое-как, я отправился на пароход, поблагодарил моего доброго друга капитана за его обязательности, взял свой паспорт и передал его вместе с вещами Н. А. Брылкину. Успокоившись немного, я в третий раз пошел к Бобржицкому и на сей раз нашел его дома с широко распростертыми объятиями. В 8 часов вечера я отправился к Н. А. Брылкину, провел у него часа два времени в дружеской беседе, взял у него для прочтения «Голос из России», лондонское издание ^{193}, и отправился к Павлу Абрамовичу Овсянникову ^{194}, на мою временную квартиру.

21 [сентября]

Добрые мои новые друзья, Н. А. Брылкин и П. А. Овсянников, посоветовали мне прикинуться больным во избежание путешествия, пожалуй по этапам, в Оренбург за получением указа об отставке. Я рассудил, что не грех подлость отвратить лицемерием, и притворился больным. До первого часу лежал, читал «Голос из России» и дожидал медика и полицеймейстера. А в первом часу махнул рукой и отправился к Сапожниковым. После обеда проводил моих добрых, милых спутников и спутниц до почтовой конторы и простился с ними. Они в почтовых каретах отправились в Москву. Когда увижусь я с вами, прекраснейшие люди? Просил Комаровского и Явленского целовать в Москве моего старого друга М. С. Щепкина, а Сапожникова просил в — Петербурге целовать мою святую заступницу графиню Н. И. Толстую. Вот тебе и Москва! Вот тебе и Петербург! И театр, и Академия, и Эрмитаж, и сладкие дружеские объятия земляков, друзей моих Лазаревского и Гулака-Артемовского! Проклятие вам, корпусные и прочие командиры, мои мучители безнаказанные! Гнусно! Бесчеловечно! Отвратительно гнусно!